"Вильям Шекспир. Трагическая история Гамлета, датского принца (пер.В.Поплавский)" - читать интересную книгу авторазначительные строки и строфы осторожно-морализаторские красоты русского
Плутарха - Карамзина {Что так и не получилось, при всем старании, у А. Н. Островского в его "трагедиях" о Смутном времени.}). А что побуждало его взяться, но не довести "до ума" "Меру за меру" - это уже пожизненная забота пушкинистов, а не наша. И именно в эти годы никому не известный М. П. Вронченко начинает успешный процесс создания русского Шекспира и начинает его именно с "Гамлета". Перефразируя Екклесиаста, _все повторяется, но очень своевременно_. Когда М. Лозинский пишет, что созданный полвека спустя перевод К. Р. "безжизненен" {См.: М. Лозинский. К переводу "Гамлета", в кн. "Уильям Шекспир. Трагедия о Гамлете принце Датском", СПб, "Азбука", 2000, с. 6.}, так ведь и эпоха была по общему, и справедливому, мнению мертвящая. Сам же Михаил Леонидович создает свой вариант трагической истории древнего принца к 1933 году, когда вопрос "быть или не быть" стоял прост-таки на житейском уровне миллионов обывателей, которые слыхом не слыхивали о Дании вообще. Но зато хорошо ощущали, как утвердился усатый Клавдий, - этот "Ленин-сегодня", по _призрачным_ слухам отравивший Ленина вчерашнего и занявший трон старшего брата по партии, - и уже признавшийся в узком кругу, что самое лучшее - уничтожить врага и запить это дело бокалом красного вина. Не ослаб интерес и в 1939-м, когда за тот же текст (по заказу еще не ведавшего своего конца Всеволода Мейерхольда) взялся Борис Леонидович. А 1940-м, когда перевод таки вышел, над терроризированным царством осетинского Клавдия нависла тень тевтонского Фортинбраса... А постоянное щемящее чувство при фразе: "_Какая-то в державе датской перед гнилой державой обеспечило в 1964 году непредсказуемый прокатный успех козинцевской экранизации, казалось бы, такой далекой от зачуханного советского народа истории грустного рефлексирующего принца. Про сегодня и говорить нечего, хотя нет и тени ни старшего, ни младшего Гамлета, но "to be or not to be?" стоит перед самой державой... Теперь самое время вспомнить и о предшествовавшей трагедии, и некотором общем для обеих мотиве, который сегодня звучит отнюдь не под сурдинку. В аннотации к публикации "Юлия Цезаря" прямо заявлено, что "_ни одна из пьес Шекспира не звучит так современно_". (Политологам и социологам стоило бы подумать о "_знаменательности_" такого "особого" русского отношении к Шекспиру, к "Цезарю" и к "Гамлету" в особенности). В предисловии к упомянутому изданию А. Н. Горбунов пишет, что "_ни в какой другой трагедии Шекспир не уделил так много места разного рода небесным знамениям_" {Л. Я. Горбунов, "Могучий Цезарь во прахе", в кн.: Уильям Шекспир. "Юлий Цезарь", М., "Радуга", 1998, с. 7.}. То, что это (внимание к знамениям именно по данному поводу) для Шекспира не случайность, подтверждается уже первой сценой "Гамлета" в монологе Горацио, с его прямой отсылкой к цезаревым временам {И что интересно, - в folio 1623 года (после смерти автора) эти мрачные "намеки" был, так сказать, сокращены. О других - ниже.}. Во времена расцвета Рима они возвещали его упадок, во времена Шекспира - упадок средневековья (кончившегося сорок лет спустя пуританским бунтом), сегодня - упадок прогрессистского марша, на глазах теряющего ритм и |
|
|