"Лев Шейнин. Исчезновение ("Записки следователя") " - читать интересную книгу автора

врет и путается, ведь можно понять и в том смысле, что человек, который на
самом деле не убил, но которого в этом напрасно обвиняют, боится признать
компрометирующие его так или иначе факты, чтобы этим не усугубить положения.
Да, Голомысов, он взволнован, но ведь он должен быть взволнован и в том
случае, если убил, и в том случае, если не убил, а его в этом тем не менее
обвиняют. И трудно сказать, в каком случае он должен быть более
взволнован...
И странное дело: по мере того как я старательно и подробно стал
"защищать" Глотника от обвинения в убийстве, мое собственное убеждение в его
вине не то. чтобы растаяло, но стало хрупким и ломким, как мартовский
сугроб, - где-то в его глубине уже пробивались и журчали первые ручейки
сомнения.
Тем не менее допросы шли изо дня в день. Глотник продолжал яростно
защищаться, с каждым разом все больше теряя самообладание. Он бился за
каждую деталь до конца, пока неопровержимые документы и данные дела
окончательно не припирали его к стене. Тогда он совершенно спокойно и
цинично заявлял, что это он признает, а раньше отрицал потому, что
запамятовал, или потому, что считал это обстоятельство относящимся к его
интимной жизни, а не к следствию, или, наконец, потому, что ему просто было
стыдно признать этот неприятный факт.
С каждым допросом все более обнажалась оборотная сторона нашего
психологического поединка. Увы, здесь не был достигнут тот удивительный
контакт между следователем и обвиняемым, когда чуткость и такт следователя,
его способность понять душевную драму человека, в силу тех или иных роковых
обстоятельств совершившего преступление, и искреннее стремление в пределах
закона этому человеку помочь и как-то облегчить его участь вызывают у
последнего глубокое уважение и самую прочную признательность, которые
нередко потом сохраняются на всю жизнь.
К несчастью, этот психологический контакт не был достигнут в деле
Глотника. Дело в том, что тактический путь установления такого контакта
сводится прежде всего к тому, что следователь при допросе обвиняемого
обращается к добрым началам, нередко живущим, хоть и в дремлющем состоянии,
в душе человека, совершившего преступление.
Так запомнился мне другой обвиняемый, убивший жену из ревности, честно
признавший свою вину и, по-видимому, с искренним безразличием относившийся к
своей судебной перспективе. Признаться, все мои симпатии были на его
стороне. Он горячо и пылко любил жену, она же, пустая и холодная бабенка,
обманывала его чуть ли не с первых дней их брака с поразительной
беззастенчивостью и цинизмом.
Прощаясь со мною по окончании следствия, обвиняемый, которому не было и
тридцати лет, между прочим сказал, что суда не боится: потому что его
"внутренний суд" пострашнее.
Через несколько дней после вынесения приговора (его осудили на восемь
лет) он прислал мне из тюрьмы такие стихи:

Перед собой я сам теперь в ответе,
Мой приговор указом не сотрут,
Ведь мне страшнее всех судов на свете
Мой собственный и беспощадный суд...