"Лев Романович Шейнин. Брегет Эдуарда Эррио (Из 2-й книги 'Записок следователя', Рассказ) " - читать интересную книгу автора

ничего особенного не совершил, поскольку никому никаких честных слов не
давал. "Плевако", выслушав мой вопрос, ядовито произнёс: "А вы что, хотите
на одном брегете всех воров перевоспитать? Или вы полагаете, что нам всем
верить можно? Воры тоже не на один фасон скроены".
Васильев достал папиросу, долго её раскуривал, а потом добавил:
-- Да, среди уголовников есть люди, которым можно поверить. Но их, к
сожалению, меньшинство. И уже после истории с брегетом я раза два попадал в
глупейшее положение, оказывая доверие тем, которые этого не стоили. Они не
только обманули меня -- это полбеды, -- но ещё и очень цинично потом
смеялись надо мною, хвастаясь, что обманули следователя. Вот почему ставка
на доверие, помимо всего прочего, требует очень точного психологического
диагноза. У нас, как и у врачей, разные "пациенты". И то, что полезно
одному, противопоказано другому. Об этом никто из нас не вправе забывать.


И в этот момент, словно соглашаясь с Васильевым, загудел на Неве
густым, внушительным басом большой ярко освещённый пароход. И, по странной
ассоциации, живёт в моей памяти рядом с рассказом Васильева о брегете
господина Эррио этот долгий ночной, как бы предостерегающий гудок.
А через два с лишним года я был переведён в Ленинград и назначен
старшим следователем областного суда, где по-прежнему работал Саша
Васильев. Он очень изменился за эти годы, заметно похудел. Его добрые
светлые глаза приобрели болезненный, лихорадочный блеск, который так
характерен для последней стадии туберкулёза. Вероятно, Саша понимал, что
обречён и доживает последние месяцы, но никогда не заводил разговора на эту
тему. Работал, как и прежде, много и увлечённо. Только иногда, заходя к
нему в кабинет, я заставал его задумавшимся, с опущенной головой и потухшим
взглядом. В таких случаях он заметно смущался и, чтобы скрыть это, начинал
разговаривать с той наигранной весёлостью и оживлением, за которыми нередко
скрывается безысходное горе.
Осенью 1928 года ему стало хуже, и он был помещён в больницу, откуда
уже не возвратился. В конце октября в следственную часть позвонили из
больницы и сообщили, что Васильев умер.
И хотя никто уже не надеялся на иной исход, но известие о смерти этого
чистого, доброго и умного человека поразило всех нас, его товарищей по
работе. Мы написали и поместили в ленинградских газетах некролог, а через
сутки, в сырой туманный день Сашу хоронили.
Частые и резкие порывы октябрьского ветра приносили с Балтики и со
свистом гнали по кладбищенским аллеям клубящиеся облака тумана, заодно
поднимая в воздух жёлтые, осенние листья. Низкое, серое, как огромная
застиранная простыня, небо словно распялено было на верхушках деревьев, а
комья земли уже стучали по крышке гроба, опущенного в могилу. Взвод
красноармейцев конвойного полка дал три холостых залпа -- прощальный салют.
И едва растаяли над свежей могилой дымки выстрелов, как я услышал
где-то в стороне сдавленные мужские рыдания. Я оглянулся и увидел человека,
который стоял, прислонившись к стволу берёзы, и всхлипывал, закрыв лицо
руками и уронив на землю поношенную драповую кепку.
Подумав, что это кто-нибудь из близких родных покойного, я подошёл к
нему, поднял с земли кепку и тронул его за руку. Он сразу пришёл в себя,
бросил на меня смущённый взгляд и тихо пролепетал: