"Дмитрий Шашурин. На торфяной тропинке (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

был молчуном. Раньше я не слышал от него ни одного слова, и здесь он
проделал все молчком. Подсадил меня на тележку, перевел и помог сойти с
нее, убедился, что не упаду, и отправился восвояси. Появился в моем
полусознании и растаял без звука.
На торфяной тропинке в осиновом перелеске я упал, чтобы ползти, как мы
рассчитывали, для облегчения. Оказалось же невозможно сдвинуться с места -
мягкая почва не давала опоры. Исчерпались последние силы. И мои, и степи.
Почти неуловимым стал шелест, но шло от него мне в мысли, что проверено и
установлено по самой точной науке - нам не дойти вдвоем, и оттого, что не
моя во всем вина, последние крохи степных сил будут отданы мне, а она,
степь, прекратит свое существование.
Но я приказал: нет! Я сказал: подожди со своей наукой. Есть еще у людей
такая способность - действовать через не могу. Всем приходилось слышать, а
кому и говорить эти слова. Не могу? А ты через не могу! Говорят их обычно
детям, чтобы знали потом всю жизнь - _так бывает_. Существуют же они в
языке с незапамятных времен, значит, случалось, свершалось, когда
наступало безвыходное время.
Наступило оно и для меня, здесь, на торфяной тропинке: уносить от
гибели степной шелест, уходить от своего небытия из тени. Нет тут
рецептов. Неизвестно, как можно заставить полностью исчерпавшее силы свое
тело подняться и двигаться, и достигать. Не знаю и я. Наступит ваше
безвыходное время, вы сами совершите свое через не могу.
И степной шелест взбодрился, я не переставал слышать его, когда
вставал, встал и пошел, не останавливая шаг. Рухнул я, толики не дотянув
до края тени на склоне гривки.
В приключенческих фильмах часто показывают такую ситуацию крупным
планом - тянется рука, царапая землю, чтобы дотянуться, схватить, и, если
она принадлежит отрицательному персонажу, не дотягивается, дотягивается
обычно рука положительного персонажа. Я поступил как положительный
персонаж. Окрепший шелест степи подкинул мне кроху силенок, и я ухватил
пучок травы за краем тени. Потекло в меня оживление. Чем больше я
выдвигался вверх по склону гривки к березке, тем чувствительнее было
возвращение здоровой телесности. Блаженство, сравнимое с блаженством
разделенной любви. Степной шелест будто порхал вокруг с ликованием.
Дальше - просто. Здоровье возвращалось постепенно, но быстро. К вечеру
я бы мог подняться, но не полагалось - шелест запрещал, стихая, и я
пролежал на склоне всю ночь. Мягко, тепло, покойно, а не спал: оттого, что
не хотелось заспать такое блаженство, но не исключено, что сон не
способствовал бы успешному ходу процедур. Они менялись в неожиданном
ритме, и каждая не походила на предыдущую, хотя их можно было считать
массажами - то крови, то костей, то нервных волокон, и все они лишь
умножали блаженство.
Рано утром я поднялся на ноги и направился на станцию подавать
телеграмму согласованно ошарашивающего содержания: "Нахожусь ловле рыбы
...анске ждите завтра". На выходе из перелеска я чуть-чуть не столкнулся с
молчаливым рыболовом лоб в лоб. Он нес свои удочки и бадейку, словно
драгоценные экспонаты на выставку, и на лице его не появилось никакого
движения. Он уже свернул на глинистую тропинку, а я лишь вступал с
развилки на железную задворочную. Встретить, идучи на рыбалку, человека
без ноши - плохая примета, допускаю, что молчун не заметил меня на самом