"Том Шарп. Дальний умысел (сатирический роман о литературе)" - читать интересную книгу автора

Питеру Пиперу, то ли Пьеро, то ли Гамлету, суждено окончательно
потерять лицо, но обрести призвание, вернуться в лоно англоязычной классики,
недоноском которой он и был. Чуткое ухо уловит здесь, должно быть,
контрапункт: сливаются воедино плясовые и пронзительно-патетические йоты,
сопровождавшие "одиссею" этого антигероя современной буржуазной культуры
Запада. Из загробного мира американской "глубинки" он - Питер Пипер! -
утверждает и даже по-своему обеспечивает нетленность классики - нашу
веселую и твердую, как хороший почерк, сопричастность непреходящей
классической литературе. Необязательно она, конечно, веселая, эта
сопричастность: много чего накопилось помимо смеха и кроме шуток в нашем
отношении к классике и в наших отношениях с посредниками между великой
литературой и нами грешными.
Вопреки вездесущей фальши с ее ловушками и подменами, нравственность
все-таки может восторжествовать - благодаря жестокой, злой, саркастической
насмешке, и прежде всего над самим собой. Таков урок жизни Фредрика
Френсика. "Истинная добродетель - признавать собственные недостатки и
оправдывать чужие",- писал когда-то декабрист Николай Бестужев. Задача,
если вдуматься, сатирическая, смеховая. Вот и роман Шарпа, может быть, и
перенасыщен смехом, но питателен своей подспудной серьезностью. Смехом жив
человек, это конечно. С этим, вероятно, и спорить никто не станет. Но не
смехом единым.

В. С. МУРАВЬЕВ



Глава 1

Когда Френсика спрашивали, с какой стати он нюхает табак, он объяснял,
что по недосмотру судьбы родился на два столетия позже, чем ему следовало.
Вот когда бы он жил-поживал да радовался: в век разума, стиля, прогресса,
развития и тому подобного, самого ему, Френсику, подходящего. Ни то, ни тому
подобное вовсе ему не подходило, а восемнадцатый век был вовсе не таков, и
он это прекрасно знал, но тем паче восторгался и тем пуще забавлял
слушателей, как бы доказывая им, что вкус к нелепице духовно роднит его со
Стерном, Свифтом, Смоллеттом, Ричардсоном, Филдингом и другими гигантами -
зачинателями романа, мастерами из мастеров. Сам-то он был литературный агент
и огулом презирал свой ходкий бумажный товар, так что подлинное его
восемнадцатое столетие помещалось на Граб-Стрит и Джйн-Лейн, лондонских
улочках, где ютились тогдашние писаки-поденщики: он почтительно копировал их
вопиющие чудачества и показной цинизм - отпугивая таким образом
бесперспективных авторов. Короче говоря, мылся он от случая к случаю, летом
носил шерстяные фуфайки, ел сколько влезет, с утра пил портвейн, усердно
нюхал вышеупомянутый табак; и всякому его клиенту, хочешь не хочешь, надо
было применяться к этим дурным обыкновениям. Зато в контору он являлся рано,
прочитывал все поступающие рукописи, тут же отсылал обратно некондиционные и
немедля пристраивал прочие - вообще был на редкость деловой человек.
Издатели смотрели ему в рот. Уж если Френсик предрекал, что книга пойдет, то
она шла. У него был нюх на бестселлеры, сущее чутье.
Ему нравилось думать, что чутье это наследственное: отец его,