"Том Шарп. Флоузы." - читать интересную книгу автора

закона и правил процедуры, - предупредил старый Флоуз. Так она и проходила.
Он вполне мог бы добавить, что великий, но преждевременно скончавшийся Томас
Карлайл всей силой своего риторического таланта поддержал бы - если бы мог
- то, как была задумана и как осуществлялась эта церемония. В словах самого
Флоуза, которые он произнес при ее начале, было нечто от древних саг и
библейских пророчеств. Голос Флоуза гремел под стропилами. И хотя по
юридическим соображениям в тексте завещания было мало запятых, Флоуз
восполнил их недостаток, обильно разбросав по своей речи точки с запятыми.
- Вы собрались здесь сегодня, - обратился он к сидящим за столом,
задрав фалды своего фрака и повернувшись спиной к огню, - для того, чтобы
выслушать последнюю волю и завещание Эдвина Тиндейла Флоуза; единожды
овдовевшего и дважды женатого; отца скончавшейся и отчасти горько
оплакиваемой Клариссы Ричардсон Флоуз; деда ее внебрачного сына, Локхарта
Флоуза, отец которого неизвестен и которого я не по благородному порыву моей
души, но руководствуясь только практическими соображениями здравого рассудка
- во все времена отличавшего род Флоузов как главная врожденная и
неоспоримая черта нашей семьи, - признаю моим наследником по мужской линии.
Суть и значение всего только что сказанного мной - не в обращении к
предметам низменным и грубым; я хочу пропеть вам о высоком и величественном,
если допустимо назвать песней то, о чем в своих мечтах и воспоминаниях
грезят старики как о возможном, но не сбывшемся; а я старик и уже близок к
смерти.
Он остановился перевести дыхание; в этот момент миссис Флоуз беспокойно
поерзала на стуле. Старик оглядел ее горящим и хищным взглядом.
- Да, корчитесь, мадам, и извивайтесь, подобно червяку, для этого у
вас есть все причины; вам тоже предстоит впасть скоро в старческий маразм;
смерть уж зовет своим костлявым пальцем, и ей повиноваться мы должны; мы все
уйдем, уйдем неотвратимо в забвенье черное. Определенность эта сильнее всех
других; она одна лишь звездою путеводною сияет на небосводе опыта людского;
все остальное смутно, преходяще, порядка лишено; и если хотим определиться в
жизни бренной - кто мы, и где мы есть, - то свой секстант должны направить
на эту путеводную звезду, звезду небытия и смерти. Сейчас, когда мне уже
девяносто, я вижу ее ближе; лучше различаю ее кристально черное сиянье. Так
мы движемся к могиле той колеей, что уготована нам мыслями, делами нашими, а
также характером, что дан нам при рожденьи и которым влекомы мы по жизни, но
который несовершенствами своими - и без цели - дарует нам ту малую
свободу, что одна лишь составляет суть человека. Да, мы таковы. Животному
неведома свобода; только человеку дано ее познать, и то лишь благодаря
несовершенству генов, таинствам химии. Все же остальное предписано нам при
рожденьи. Подобно паровозу, несем в себе огонь, накапливаем пар, растим в
себе мы силы - все для того, чтобы пройти к концу путем предписанным. К
тому концу, что ждет нас всех. Полускелет стоит сейчас пред вами; лишь
остатки духа связуют с жизнью старческие мощи и этот череп. Уж скоро
пергаментная плоть моя рассыплется; дух выйдет вон; что станется тогда с
моей душою? Заснет ли, или ж нет? Не ведаю ответа и не смогу узнать, докуда
смерть не скажет, да иль нет. Но, сказав все это, я вовсе не хочу списать
себя со счетов. Вот я здесь, живой, тут, в этом зале, где вы все собрались,
чтоб волю выслушать мою. Впрочем - волю? Мою? Сколь странны это слово, эта
воля, идущие от мертвых, когда дела решаются уж теми, кого оставили они
после себя. Их воля... желанье только лишь, предположенье, которым, может