"Сергей Шаргунов. Чародей" - читать интересную книгу автора

лицо в дождевой ветер. Ване показалось, что он узнал слесаря из советского
детства в пьяноватом старике, тот из тряских добрых рук предлагал всем
брошюру "Откуда есть пошла русская земля"... Голый череп старика отекал,
словно рыдал, а веснушки выглядели на сырой коже головы мазками талого
шоколада.
Тоска по правде - одна эта тоска объединяла площадь у белого здания.
Потом дом блокировали, обнесли колючей проволокой, людей избивали
окрест, и Ване выпало стать участником переломного дня.
Это был огромный день. Огромный - люди в большом количестве и большие
небеса над площадями и широкими дорогами улиц. Выходной. Утром Ваня, уходя
из дома, сказал, что едет на Горбушку, недавно оперившийся рынок, посмотреть
музыкальные диски. Но ехал он за одним музыкальным диском - солнечным,
пылающим над музыкой лязга и крика.
Он приехал на Октябрьскую и видел прорыв сквозь железную стенку щитов и
касок. Он со всеми бежал по Крымскому мосту, изогнутому, как арбузная корка,
где милиционеры, побросав щиты и дубинки, виновато жались по краям, у перил,
серые. А на воде жирно и радужно плыли пятна бензина.
Тот прыжок был крестообразен и уже заключал в себе обреченность казни.
Сломали первый барьер, и дальше река людская хлынула неостановимо, а водная
Москва-река текла наперерез под ними, перпендикулярная их бегу, - вот и
получался крест. Ваня поспешал, он стремился попасть вперед, ближе к
передовой. На Смоленской площади возле замка МИДа началась жестокая сеча.
Какой-то паренек отскочил, пятернями накрывая лицо, умываясь ручьем крови.
Под ноги ему с тоскливым звоном упала лыжная палка. Ваня подобрал ее и,
вложив в свой бросок неисчерпаемую жажду чуда, метнул, как копье, в серые,
темные, зеленоватые толщи препятствия. "Переправа, переправа..." - тамтамом
стучало в висках. Народ ломил, теснил, давил... Под руками народа-исполина
расступались военные грузовики. Один такой грузовик с брезентовым кузовом и
засевшими битком солдатами, бешено взревел и пронесся через гущу людей, на
ходу скосив девушку. Она упала и лежала без лица. И ее, в розовой дутой
курточке и чернильной кофте, и с толстой серебряной цепочкой, и страшной
мясной клубничиной вместо лица, обходили, благоговейно замедляя шаг.
Русская студентка, приехавшая из Таджикистана поддержать тех, кто "за
русских", - узнал Иван позднее биографию этой первой жертвы.
Возле мэрии, стеклянной книги, застрекотали выстрелы. Они бежали,
пригибаясь, по ним, - видать, прицельно, по самым крепким, - лупил пулемет.
Споткнулся и замер дюжий парубок, поскользнулся на выстреле и рухнул мужик с
гусарскими солнечными усами и в военном берете. Его подхватили, понесли
дальше, с дико бледными подушками щек. Но они прорвались. Кто-то перегрыз
стальные кольца колючей проволоки кусачками (заранее припасенными: вот она,
вера в светлый час победы). Так буржуй перерезает ленточку на открытии
казино, так простой человек в погожий денек третьего октября размыкал жуткую
спираль Бруно и кидался на немытую, костром пропахшую шею своему
брату-баррикаднику, изможденному неделей изоляции. Братания. Митинг бедных,
блаженных исполинов. Отряд автоматчиков перескочил из Белого дома в
стеклянную книгу мэрии: ведь оттуда стрекотал пулемет по людям. И вот, мэрия
уже взята. А на площади - мегафонный клекот, истовый призыв идти в
Останкино, чтобы получить желанный эфир на телевиденье. И все ловят кайф
победы, и приплясывают, и хохочут, кто-то растянул гармошку, небо
светло-синее, слащавое, обманчивое, коварное, словно кругом весна, а не