"Сергей Шаргунов. Чародей" - читать интересную книгу автора

- Ущипнул?
- Ущипнул, то есть...
- Нет, не правда.
Они стояли и смотрели на море. Волны гуляли привольно и обдавали
милльоном восторженных капель. Черная даль, белая пена. Волна - боевой слон.
Волна - проурчавший танк. Волна - дворец, горделиво вознесшийся и
осыпавшийся в прах. Вот волна проехала, как белая машина "Лада". Такая у них
в Москве.
Ваня странной ассоциацией вспомнил: они возвращаются с дачи, в ногах у
него на заднем сиденье зажат лиловый баклажан, и они делают круг на площади
Дзержинского, подле поджарого вытянутого памятника, и тут в продолжение его
мыслей волна подкинула и качнула палку с водорослью, налипшей сверху, как
голова и торчащая борода клином. И уронила. Палка пропала среди волны, как в
гуще народа, волна разбилась на множество живых, криком кричащих капель.
Волна пенно шумела, словно толпа в момент натиска. Капли крутились и
тряслись, как крохотные бесчисленные головы. Палка металась с бороденкой
водоросли. Пахло железом. Море пахло железом. Море пахло Дзержинским.
Прижавшись к промокшей рубахе отца своей промокшей майкой, Ваня
легонько завыл, заскрипел челюстями и вместе со взмахом волны издал
негромкий щелчок, ни о чем не думая. Волна окончательно поглотила палку. Над
ними было черно-серое небо, сквозь лохмотья тучек бросали свет отдельные
звезды, не способные объединиться в скелет какого-то созвездия.
Он приболел назавтра, но солнце быстро вылечило. Через пару дней была
Москва, и Ваня не удивился, когда по телевизору показали толпу, ночную, с
капельками голов, белевших под вспышками фотокамер, и над этой толпой, в
шуме, гаме и улюлюканье, раскачивалась длинная палка памятника с налипшей
бородой клином. Феликс был демонтирован.

А через два года случился 93-й год. К тому времени Ванины родители уже
разочаровались в несоветских порядках. Мальчик тоже не принимал новый строй.
Ваня, прогуливая школу, ходил к белому Дому Советов. Там был всплеск
народного творчества. Белое, все в стеклах окон, здание было лишь эхом
многоголосого воспаленного народного ропота. Простые люди, рабы из рудников,
приближали день перелома. Ветхий старик, в вагоне метро закричавший:
"Товарищи! Все выходим!", - дородная женщина, воевавшая с ментом на станции
"Краснопресненская" за бидон борща, который она хотела вывезти на
поверхность, мужчина, подтянутый и улыбчивый, на эскалаторе бодривший
знакомых и незнакомцев: "Победим! Куда денемся..." А у метро, словно
согбенные от влаги белесые одуванчики, мокли старушки с картонками, на
которых красным фломастером были выведены стрелки - "К Белому дому". Кипела
дождевая городская каша. Кипела самодеятельность.
Над баррикадой, свалкой железных штырей, дрожала простыня: "Прости,
распятая Россия!" Черные буквы расплывались и отекали струйками: очевидно,
лозунг был исполнен акварелью. За баррикадой в нескольких шагах стоял
металлический стенд, который кто-то заботливо оклеил детскими картинками про
Ленина и Великую Отечественную войну, вырезанными из букваря. Картинки сек
дождик, и они сползали в медленном забытье.
Белый дом набух от мороси, как седая овца, это был храм наива, и вокруг
бурлили раздраженные, счастливые, непрестанно спорящие люди. Разъединенные,
несогласно встречающие каждого оратора: кто сыро хлопая, кто отворачивая