"Иван Петрович Шамякин. Петроград-Брест " - читать интересную книгу автора

каждым унтером, - кони. Какие сытые кони! И боевая позиция батареи на
холмике у кладбища: оттуда можно бить по станции и по усадьбе, по штабу,
прямой наводкой.
Взволновало и другое: отсутствие боевого охранения в первой линии
окопов его полка в то время, когда, как он увидел опытным глазом, немецкие
окопы хорошо обжиты. А наши занесены снегом. В том месте, к которому они с
Мирой подошли, в окопах не было даже следов; к утру при такой метели их
совсем забьет снегом, сровняет с поверхностью поля. За преступную
беззаботность командира роты следует отдать под суд. Но для этого нужно,
чтобы проголосовал полковой комитет...
Тень суровости исчезла с лица Богуновича, когда он увидел над блиндажом
командира роты прозрачный дымок - в блиндаже топится печь! Конечно, солдаты
там. Кто захочет в такой холод сидеть в окопе? Да и к чему людей морозить?
Перемирие. Однако часовые должны быть на местах!
- Пошли в блиндаж. Погреемся, - сказал он Мире и первый соскочил в
окоп, протянул ей руку. Тут, недалеко от блиндажа, в окопе все же была
протоптана тропка, ответвление хода сообщения вело в тыл - ко второй линии.
Правда, теперь, во время перемирия, можно ходить не прячась, но за годы
окопной войны люди привыкли зарываться в землю, ходить по траншеям. Разве не
пережил он только что страха, ощущая спиной немецкие пулеметы?
Богунович толкнул тяжелую, из неструганых досок дверь блиндажа и
пропустил вперед Миру, у которой, было заметно, и в перчатках не гнулись
окоченевшие пальцы да и щеки снова побелели.
Она прошмыгнула в черный зев двери, не нагнувшись. Богуновичу же
пришлось наклонить голову и согнуть спину.
Мрак блиндажа ослепил. Только сквозь щели чугунной печки светились
ярко-алые, словно живые, языки пламени; пламя гудело, билось в "буржуйке",
будто хотело вырваться на волю. В лицо дохнуло жаром. После холода легкие
хватили горячего воздуха, и Мира закашлялась. Опустилась перед печкой на
колени, протянула руки к теплу, сил, верно, не осталось снять перчатки,
подожгла их, запахло паленой шерстью.
Не сразу Богунович увидел, откуда еще, кроме печки, цедится слабенький
свет, - в углу, на столике, коптилка. Только заметив ее, Богунович
рассмотрел все остальное. Хотя что было рассматривать - сам он не день, не
два, а семьсот, если не всю тысячу дней, прожил в таком же блиндаже. Нары
сбоку. Самодельный столик. Над столиком - портрет Ленина, из газеты. Но не
предметы останавливали взгляд. Он искал людей. Где люди? Наконец увидел.
Одного. Узнал. Унтер-офицер Буров, теперешний командир взвода.
Буров стоял сбоку от печки, у стены, около вешалки, где висело
несколько шинелей: для караульных имелись кожухи, в такую стужу они были в
расходе.
Буров, конечно, сразу узнал командира полка. Стоял навытяжку, с хорошей
выправкой бывалого солдата, но как-то боком, выставив вперед правое плечо.
- Добры дзень, товарищ командир, - поздоровался Богунович, несколько,
пожалуй, по-граждански, но с ударением на "товарищ" и на белорусский манер
выговаривая слова, - помнил, что Буров с Могилевщины.
- Здравия же-ла-ю, ваше... - совсем растерялся взводный, хотя Богунович
помнил, что кто-кто, а Буров не ошибался, не обращался к нему по старинке
даже прошлым летом, при Керенском.
Что с ним?