"Иван Петрович Шамякин. Петроград-Брест " - читать интересную книгу автора

которому лишь бы стрелять, пока не отберут, - неважно, куда, в какую
сторону. Так "стреляла" и она:
"Твой отец - царский прислужник, судья. Он революционеров судил!"
Он едва сдержался:
"Мой отец - адвокат, он всю жизнь защищал бедных, обиженных. Ты не
знаешь, что такое честный адвокат в земском суде".
Наверное, Мира действительно плохо представляла себе роль адвоката,
потому что у нее часто прорывалась неприязнь к его родителям, вообще ко всем
интеллигентам, и эта неприязнь, переходившая в ненависть, пугала и
отчаивала. Образованная девушка, гимназию окончила. Как же могут думать
неграмотные рабочие, мужики?
Полчаса он лежал на кровати, она сидела за столом, набросив на плечи
шинель, взлохмаченная от его поцелуев, встопорщенная. Он жадно курил и
пытался читать Чехова. Она листала Карла Маркса на немецком языке, будто
хотела найти у Маркса подтверждение своей непримиримости и свалить этого
аристократа-офицерика марксистской цитатой. Она кипела от того, что он может
в такой момент читать, да еще кого - Чехова. Тогда она не признавала еще
Чехова, пренебрежительно бросала: "Обыватель!" Советовала ему читать
Горького и Бедного.
Сергей считал своей серьезной победой, что заставил ее полюбить Чехова.
Может, Чехов помог ей сейчас посмеяться над чушью об общих при социализме
мужьях и женах.
Нет, скорее всего - Декрет о гражданском браке, о детях... Декрет этот
он прочитал в "Известиях" несколько дней назад и почему-то очень
обрадовался, как будто победил в чем-то чрезвычайно важном для своей
дальнейшей судьбы и судьбы своего народа; так радовался он разве что самому
первому советскому декрету - о мире. Выходит, Ленин понимает любовь, семью,
ответственность за детей так, как, пожалуй, понимали его родители и сам он,
"консерватор", как называла его Мира.
Он показал Мире декрет о семье. С деликатностью педагога не ткнул
носом, не припомнил недавний спор, но не без удовольствия наблюдал, как
долго и внимательно читала она декрет. Сделалась в тот вечер серьезной, и,
он, словно хрупкую вещь, охранял эту серьезность.
Как это хорошо - прощать ей отдельные слабости, капризы... Разве
непонятны ему эти наивные, почти детские еще неровности ее характера?!
- Ты тоже опусти уши.
Он послушно снял солдатскую шапку, отвернул наушники.
Ветер усиливался, январский мороз кусал лицо. Вначале побелевшие щеки
ее вдруг загорелись. Но от мороза ли только? Взволнованность выдал странный
блеск в глазах.
- Ты не знаешь, как я счастлива сегодня... Я не сказала тебе... Как они
слушали меня... солдаты! Я знаю, что говорю по-немецки с жутким акцентом...
Тогда, прежде... солдаты усмехались... шептались между собой... осматривали
меня, как коты... А теперь... Как серьезно они слушали, пока их не разогнал
офицер... Я им рассказывала про нашу революцию... Про Декрет о земле... И
как они слушали, Сережа! У них горели глаза. И сжимались кулаки... Они мне
сказали, что в Берлине и Мюнхене поднялись рабочие. Мы об этом читали в
газетах... Но одно - газеты. А другое - вот так, доверительно... сообщают
немецкие солдаты... Начинается, Сережа!
- Что?