"Эфраим Севела. Продай твою мать" - читать интересную книгу автора

семьи до последнего человека устраивала его. Это окончательно
закрепляло его права на дом. Даже если немцы уйдут, он при
любой власти останется в этом доме. Уже хотя бы потому, что
других претендентов на него не будет - все законные наследники
погибли в гетто.
Чем занимался Винцас - я представления не имел. Он целыми
днями пропадал где-то, иногда ночевать не являлся. А когда
возвращался после таких отлучек, приходил домой не один, а еще
с какими-то мужчинами. Они ужинали допоздна, пили. Это я
определял по острой вони самогона, которая распространялась по
всему дому и проникала даже ко мне в кладовку. Потом пели
песни. По-литовски. Нестройно, вразнобой.
Я знал эти песни. Когда отец учил меня играть на
аккордеоне, они, эти незамысловатые мелодии, составляли основу
моего репертуара. Поэтому, слушая пьяные выкрики из столовой,
я морщился при каждой фальшиво взятой ноте.
Винцас был далеко не прост, и если он впустил меня в дом
и даже укрыл от чужих глаз, значит, ему это было нужно, чтo-то
он имел в виду. Значительно позже я раскусил, какой дальний
прицел установил этот человек, сохраняя мне жизнь. С уходом
немцев он, несомненно, лишался дома, если я буду жив. Я мог
предъявить права на домовладение, и закон был бы на моей
стороне.
Он терял дом, но спасал голову. Человек, укрывший еврея с
риском для своей жизни, приобретал героический ореол и
автоматически попадал в число участников сопротивления
оккупантам.
Винцас чуял уже тогда, что немцам продержаться долго не
удастся. Вернутся русские. И тогда я - его охранная грамота.
Все это я понял потом, много времени спустя, а в тот день
я еще ничего толком не понимал, когда на сельскую подводу
грузили кое-что из нашей мебели, что Винцас считал лишним в
хозяйстве. Заодно это было как бы платой за то, что тетка
соглашалась кормить меня и прятать от посторонних глаз.
Правил лошадью приехавший из Алитуса мужичок в коричневой
домотканой куртке с кнутом, заткнутым за пояс. Дно телеги было
устлано сеном. В задок упирался комод, вечно стоявший в нашей
прихожей. Сверху к комоду были привязаны два мягких венских
стула. У нас их было восемь. Винцас оставил себе шесть.
Меня уложили в мешок, редкая ткань которого пропускала
воздух в количестве, достаточном, чтобы я не задохнулся. Если
прижаться глазом вплотную к мешковине, можно было кое-что и
разглядеть. Например, ветки деревьев, под которыми мы
проезжали. А также коричневую спину возницы и дымок от "козьей
ножки", которую он курил безостановочно всю дорогу.
Как прощались отец и мать с Лаймой, я не видел, а только
слышал, лежа в мешке. Она поцеловала обоих, и отец поднял ее и
усадил в телегу. Затем он нащупал мои колени через мешковину и
похлопал ладонью, ничего не сказав.
К задку телеги привязали на поводке Сильву. Ее отправляли