"Мигель де Сервантес Сааведра. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский (Часть 2)" - читать интересную книгу автора

я все равно предпочел бы участвовать в славном этом походе, нежели остаться
невредимым, но зато и не быть его участником. Шрамы на лице и на груди
солдата - это звезды, указывающие всем остальным, как вознестись на небо
почета и похвал заслуженных; также объявляю во всеобщее сведение, что
сочиняют не седины, а разум, который обыкновенно с годами мужает. Еще мне
было неприятно, что автор называет меня завистником и, словно неучу,
объясняет мне, что такое зависть; однако ж, положа руку на сердце, могу
сказать, что из двух существующих видов зависти мне знакома лишь зависть
святая, благородная и ко благу устремленная, а значит, и не могу я
преследовать духовную особу {3}, да еще такую, которая состоит при священном
трибунале; и если автор в самом деле говорит о лице, которое имею в виду я,
то он жестоко ошибается, ибо я преклоняюсь перед дарованием этого человека и
восхищаюсь его творениями, равно как и той добродетельной жизнью, какую он
ведет неукоснительно. Впрочем, я признателен господину автору за его
суждение о моих новеллах: хотя они, мол, не столь назидательны, сколь
сатиричны, однако же хороши, а ведь их нельзя было бы назвать хорошими,
когда бы им чего-нибудь недоставало.
Пожалуй, ты скажешь, читатель, что я чересчур мягок и уж очень крепко
держу себя в границах присущей мне скромности, но я знаю, что не должно
огорчать и без того уже огорченного, огорчения же этого господина, без
сомнения, велики, коли он не осмеливается появиться в открытом поле и при
дневном свете, а скрывает свое имя и придумывает себе родину, как будто бы
он был повинен в оскорблении величества. Если случайно, читатель, ты с ним
знаком, то передай ему от моего имени, что я не почитаю себя оскорбленным: я
хорошо знаю, что такое дьявольские искушения и что одно из самых больших
искушений - это навести человека на мысль, что он способен сочинить и выдать
в свет книгу, которая принесет ему столько же славы, сколько и денег, и
столько же денег, сколько и славы; и мне бы хотелось, чтобы в доказательство
ты, как только можешь весело и забавно, рассказал ему такую историйку.
Был в Севилье сумасшедший, который помешался на самой забавной чепухе и
на самой навязчивой мысли, на какой только может помешаться человек, а
именно: смастерив из остроконечной тростинки трубку, он ловил на улице или
же где-нибудь еще собаку, наступал ей на одну заднюю лапу, другую лапу
приподнимал кверху, а засим с крайним тщанием вставлял ей трубку в некоторую
часть тела и дул до тех пор, пока собака не становилась круглой, как мяч;
доведя же ее до такого состояния, он дважды хлопал ее по животу и, отпустив,
обращался к зевакам, коих всегда при этом собиралось немало: "Что вы
скажете, ваши милости: легкое это дело - надуть собаку?" - Что вы скажете,
ваша милость: легкое это дело - написать книгу?
Если же, друг читатель, сия историйка не придется автору по сердцу, то
расскажи ему другую, тоже про сумасшедшего и про собаку.
Был в Кордове другой сумасшедший, который имел обыкновение носить на
голове обломок мраморной плиты или же просто не весьма легкий камень;
высмотрев зазевавшуюся собаку, он к ней подкрадывался, а затем что было силы
сбрасывал на нее свой груз, после чего разобиженная собака с воем и визгом
убегала за три улицы. Но вот как-то раз случилось ему сбросить камень на
собаку шапочника, который очень ее любил. Камень угодил ей в голову,
ушибленная собака завыла, хозяин, увидев и услышав это, схватил аршин,
бросился на сумасшедшего и не оставил на нем живого места; и при каждому
ударе он еще приговаривал: "Вор-собака! Это ты так мою гончую? Не видишь,