"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Искать, всегда искать! (Эпопея "Преображение России" - 16)" - читать интересную книгу автора

спавшей матери, чтобы убило их обеих вместе, прижалась и прошептала
изумленно:
- А мама спит себе, спит!
Прошептала же так она потому, что очень часто сама спала крепчайшим
сном во время грохочущей перестрелки, о которой узнавала уже потом,
проснувшись, от матери, говорившей устало, но радостно:
- А ты себе спала, маленькая, спала!
Очень ярко запомнилось, как в вагон к ним однажды вскочила какая-то
женщина, которой никто не помог поднять на подножку двоих детей-мальчиков.
Поезд рванулся вперед, а дети остались на станции. Женщина тут же хотела
выпрыгнуть из вагона, ее остановили. Но как она все рвалась к двери, к окну,
в каком была она страшном неистовстве и как все-таки соскочила на тихом
ходу, скатилась с песчаной насыпи, поднялась и потащилась назад, хромая,
может быть переломив ногу, не одернув даже завороченного зеленого платья, -
этого не могла забыть Таня.
Когда при помощи английских броненосцев Крым снова был занят в июне
белыми, Серафима Петровна не могла отсюда выбраться: эвакуация была спешная,
она же лежала больная, и Таня, должно быть в августе (продавали уже
виноград), снова увидела тот самый, во всем потревоженном русском мире
тишайший уголок, в котором жили они года два назад на одной даче с Даутовым.
Однако ни Степана Иваныча, ни Дарьи Терентьевны не оказалось: они
уехали, продав свой домик какому-то рыбаку Чупринке, и вот около домика
сушились сети, а вдоль стен, высоко под крышей, чтобы не достали кошки,
чернобровая, суровая, загорелая женщина в синем платке развешивала вялить
нанизанную гирляндами на длинную тонкую бечевку узенькую рыбку, чуларку -
мелкую кефаль. Козы Шурки тоже не было, а там, где цвела петунья, теперь
раскинула жесткую плеть с широкими листами тыква, и видно было, что никто ее
не сажал, - выросла самосейкой.
Таня помнила (и очень этому удивилась), что матери очень хотелось
поселиться в своей прежней комнате, но чернобровая рыбачиха оглядела ее
подозрительно и отрезала:
- Мы комнатей не сдаем... У нас комнаты не сдающие, а для себя.
Уходя, мать сказала Тане:
- Все теперь стали умные, - и эта баба тоже. Видит, что платить нам
нечем...
- Совсем нечем? - не поверила Таня.
- Конечно, нет денег... И взять их негде...
Но выставочно-голодный вид бывшей учительницы все-таки разжалобил
кое-кого и здесь: она нашла уроки. Платили ей хлебом и молоком... Комнату
кто-то дал им бесплатно в совершенно пустом большом доме, брошенном
бежавшими хозяевами. Дом этот стоял отдельно, затененно, в старом парке.
Комнаты в нем были высокие, без мебели, очень гулкие. Такое громкое жило
здесь эхо, что мать и дочь говорили полушепотом, чтобы его не будить.
Таня шептала матери:
- Я тут боюсь!
Лицо матери - такое маленькое - начинало морщится в виноватую улыбку, и
она отвечала тихо:
- С людьми горе, а без них вдвое... Я и сама тут боюсь...
- Уйдем отсюда! - предлагала дочь.
- Куда же идти, дурочка? - отзывалась шепотом мать.