"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Искать, всегда искать! (Эпопея "Преображение России" - 16)" - читать интересную книгу автора

кисло-вишневым летом. Это до того бесследно унеслось из ее памяти, что не
появлялось даже желания восстанавливать его.
Она запомнила два маленьких городка - Купянск и Старобельск, где они
прожили по месяцу, а может быть, и больше. Но от Купянска уцелело в памяти
только какое-то большое деревянное желтое здание со стеклами вверху под
зеленой крышей. Стояло оно на середине базарной площади, и стекла в нем
неистово сияли, когда садилось солнце. Странно было ей самой, что, кроме
этого уездного "пассажа", она не запомнила ничего, не помнила даже того
домика, в котором они жили и который, конечно, был похож на все другие
домики, в которых приходилось ютиться.
Но запомнила она, как из Купянска на станцию - версты три - они бежали
с матерью по желтому песку, и красный лозняк торчал по обочинам дороги.
Перед самой станцией нужно было бежать по мосту, и это оказалось
опаснейшей частью пути, так как мост был дырявый. Таня упала и в большую
щель видела, как внизу катится бледноватая мутная река и кружит желтые
камышинки. Щель же была такая, что, упади она ближе к краю моста, она бы
провалилась в реку. Ее подхватил на руки кто-то в полушубке (запах этого
полушубка - несвежей рыбой - она запомнила) и протянул матери.
До Старобельска от какой-то маленькой станции они шли долго, целый
день, по белым уже пескам, и, должно быть, было холодно тогда, потому что
мать говорила:
- Иди сама... Иди ножками, тебе теплее будет...
А она, Таня, отвечала вдумчиво:
- Я, мама, всегда иду ножками...
Это запомнилось Тане потому, что потом довольно часто повторялось ее
матерью, когда наступала радость, и радость была особенно велика. Эта
великая радость была тишина, в которую она попадала: какой-нибудь маленький
дворик, на дворике два-три деревца, обтертые чесавшейся коровой; серый кот,
который грелся безмятежно на солнце; и какой-нибудь отживающий и потому
очень благодушный старичок на дворе, вроде Степана Иваныча, поливавшего свои
вербену и петунью... Главное, чтобы не слышно было свиста снарядов, свиста
пуль, свиста паровозов, свиста людей, идущих в военных шинелях с песнями по
улицам.
Попав в такую тишину, мать Тани мчалась искать работу, и, должно быть,
крайне голодный вид ее смягчал жесткие сердца: работу она находила. Отдыхала
от дороги она сама, отдыхала Таня, привыкала к серому коту, к пестрой
корове, оставлявшей на коре деревьев во дворике клочки то белой, то черной
шерсти... И вдруг рано утром или поздно вечером торопливое, плачущее,
будоражащее до глубины:
- Та-ня, бежать!.. Бежать, бежать надо!.. - И вот прощай серый кот и
пестрая корова.
На одной станции поезд оцепили люди в мохнатых шапках, и, войдя в их
вагон, двое усатых и страшных крикнули:
- А ну-у!.. Попiв и жидiв немае?..
Мать сказала ей тихо: "Махновцы!" - и тут же услышала Таня, как под
скамьей, на которой она сидела, кто-то ухватил ее расставленные ноги в
дырявых калошах, сдвинул их и так держал. Таня привыкла к тому, что ее все
дергали, толкали. Ее страшно испугали эти двое усатых. Мать обняла ее обеими
руками и так застыла.
И вдруг один из этих двоих с винтовками прямо к ней, к Тане: