"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Валя (Эпопея "Преображение России" - 1)" - читать интересную книгу автора

слева, плотный пристав с урядничьим лицом, изогнув шею, держался справа, и
монументальный, величественный батюшка с посохом, важно шествовал в
середине.


На трех дачах зимою бывало совсем заброшенно и дико. Кругом на
общественной земле чабаны пасли отары овец.
Из туманной сырости выплывало то здесь, то там ржавое жестяное звяканье
колокольцев, и вдруг чабаньи мощные окрики:
- Ар-pa! Ать! Баж-а-ба!.. Рря-я!..
И все кашляло, и блеяло, и сопело, и двигалось в мелких дубовых кустах.
Овцы шли, как слепые, как пешая саранча, - и тогда с дач сходились
ближе к колючей изгороди, мимо которой пробирались овцы, оставляя на
колючках клочья шерсти, Бордюр, Гектор и молодой Альбом. Они старательно
тявкали на овчарок, а овчарки, степенные, пухлохвостые, остроухие псы,
приостанавливались, смотрели, высунув красные языки, и потом, нагнув головы,
по-рабочему споро шли дальше: один спереди стада, другие сбоку, третьи
сзади, и вожатые, старые желтоглазые козлы с колокольчиками, тоже
непонимающе озирались кругом, надменно трясли бородами и легко уходили,
скрипя копытцами.
Летом отары не сходили с гор. Летом только тощие, с длинными шеями
коровы воровато обшарпывали пограничные кипарисы и туи, отчего у этих
деревьев всегда был встрепанный, взъерошенный вид, как у боевых петухов
весною.
Иногда вечером, когда уж совсем плохо было видно, вдруг слышался
одинокий, но громкий бабий голос; шел все ближе, ближе, подымаясь из балок,
терялся иногда и опять возникал; это одна, сама с собой говорила, идя в
городок с дачи генерала Затонского, пьяная, но крепкая на ноги баба:
- Я земского врача, Юрия Григорьича, Акулина Павловна, - пра-ачка!.. А
любовник мой, чистый или грязный, - все равно он - мой милый!.. Все прощу, а
за свово любовника не прощу-у!.. Я Прохора Лукьяныча, запасного солдата,
любовница - Акулина Павловна, земская прачка! Прохор Лукьянычу ноги вымою,
воду выпию, а мово любовника ни на кого в свете не променяю... Ты - генерал,
ты кого хочешь бей, а мово Прохор Лукьяныча не смей! Приду, приставу скажу:
"Вашее высокое благородие! Я - земская прачка, Акулина Павловна, земского
врача, Юрия Григорьича... Вот вам деньги, - я заплачу, а его отпустите
сейчас на волю..." - "Это когой-то его?" - "А это мово любовника, Прохор
Лукьяныча, запасного солдата... Нонче дураков нет, - все на том свете
остались..."
Так она идет в густых сумерках и говорит сама с собой, на все лады,
громко и отчетливо, вспоминая генеральского кучера Прохора Лукьяныча, и лают
ей вслед собаки.
По праздникам в дождливые дни, когда можно было ничего не делать, но
некуда было идти, Мартын и Иван сходились на кухне Увара и длинно играли
здесь на верстаке в фильку. Тогда широкие рыжие усы Мартына, закрученные
тугими кольцами, и висячие подковкой усы Ивана и белесые молодые Уваровы усы
погружались в лохматые карты, и карты по-жабьи шлепали по верстаку, иногда
вместо червонки - пиковка, - трудно уж было разглядеть.
Шестилетний Максимка, Уваров сынишка, который до пяти лет не говорил ни
одного слова, а теперь во все вникал и всему удивлялся, показывал рукой то