"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Воспоминания (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

разделал под красное дерево. Докладывают ему, а я жду, холодаю. Смотрю, -
идет. Здоро-вен-ный! Я это, конечно, как по приличному требуется. "Вот, -
говорю, - ваше превосходительство" - а сам пячусь все, пячусь и во все глаза
на его правую руку смотрю. Поглядел он мою работу, говорит, - грубо так, как
все равно протодьякон: "Ага! Та-ак! Ничего!.. Хорошо!" - а сам правую руку
поднял. Я думаю: "Ну, сейчас удружит по уху". Подался от него к двери, а он
это кошелек из кармана вынимает, полтинник в нем достает, мне протягивает:
"На! На чай!" Смотрю я на тот полтинник новенький, а сам думаю: "Брать или
не надо? Как бы не приманил полтинником этим да не звякнул!" Ну, однако
осмелился, руку свою за полтинником протянул, зажал его в кулак, да как
шаркнул в дверь! И даже "покорнейше благодарим" забыл сказать. Вот до чего
он мог робость нагнать на человека! Оч-чень дерзкий был на руку старик. И
вот так до самой смерти своей держал, а искусства свово никому, однако, не
передал, шалишь! Чтоб выше его никого не было, - вот до чего вредный был, -
у-ух, и вредный!


Панасюк, худощавый, скуластый, черный от загара и с явно больными,
красными как у кролика глазами, подхватил с задором:
- А вот же хотя бы взять и Лев Толстой. Как он, известно, писал, что
война - это есть зло и убийство и совсем ее не надо чтобы, то я нахожу в
этом фальшь вот какую, что и сам мог бы ему об этом написать, когда бы он
живой был. Он же, я ведь читал это, охоту очень любил, а кто же такой
охотник, как не убийца тот же самый? Я когда по крестьянству занимался,
сколько разов на своем поле зайцев застигал, однако ж у меня того не было в
мыслях, чтобы их из ружья убить. Свой паек зайцы скушают, а сколько мне
полагается, я получу... Он же, Толстой этот Лев, писал, что война - зло! А
Севастополь кто же, как не он, защищал? Вот через что я считаю, что он
лицемер был, и напрасно ему народ славу такую сделал: Толстой! Толстой! Зря
это! Не надо было ему! А вот когда он землю сам начал пахать, вот тогда
только понял он, что человеку надо. Надо ему сала шматок, для которого
свинья существует, буряк, капуста, морковь, картофеля, - вот. И хлеб само
собой, - вот что ему надо. Только это он к старости аж до такого понятия
дошел - и в скорости помер. А то вот я тоже одного ученого человека знал,
профессора, и книжки он сочинял тоже, не хуже Толстого. Знал я его в Старом
Крыму, где я прежде на почте служил, - Ключевский он был, профессор, тайный
советник. Конечно, с Толстым, как его весь свет знал, не сравняю, а только,
как я ему каждый день почту носил, - по-ря-доч-но ему писем отовсюду писали,
- никому столько не писали во всем Старом Крыму, как этому Ключевскому, хотя
он уже в отставке считался. Журналы разные получал, а газету только одну -
"Новое время". Газета же эта считалась по тем временам - самая черная сотня.
А он из себя был еще такой старик, - ну, не хуже, ты вот говорил,
Айвазовский, высокий и из себя полный, борода белая, и ходил не спеша и с
палкой толстой. Э-эх, как я ему почту носил, то я всю эту историю помню. А
вот вопрос: почему же я почтальоном стал, когда я сюда по бондарству, в
Крым, приехал? Это тоже надо сказать сначала. На Пасху шел по улице до
своего земляка Онищенко. Встречаю его в полной форме, - он почтальоном там
был. Ну, то-се, как земляки обыкновенно, - кто живой, кто померший, кто
погорел, - а потом он мне: "Заходи ради праздника". Ну, я и зашел. А у него
же там - и жареное, и пареное, и ветчина, и колбаске" всякая: и копченая, и