"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Воспоминания (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

языковая, и толстая такая была... с этими, с зелеными... как они назывались,
запомнил я...
- Фисташки, что ли? - подсказал Аполлон. - Помню! Была такая раньше,
толстая, с фисташками. Помню!
- Во-во! Фисташки... Ну, разумеется, малороссийская тоже была.
Поросенок жареный, поросенок холодный, заливной - все как полагается. И
куличи, само собой. А жена же его, вижу - она так рябоватая была, из
горничных, - в платье полушелковом, и часики на грудях приколотые золотые. И
в комнате, смотрю я, зеркала и стулья венские, новые, желтые. Вот, черт,
думаю, это почтальон так живет! Ну, дурак же я буду, как сам в почтальоны не
попаду. Потому я тоже грамотный и тогда еще был и читать и писать и так чего
счесть - все я мог. Чиновник же прежде почтовый, какой он доход мог иметь,
исключая жалования? Он только свое жалование и знал, и кокарду на фуражке, и
чтобы шпага у него в царский день сбоку была нацеплена, а почтальону вместо
того шашка фельдфебельская полагалась да револьвер на синем шнуру, и то -
это все когда он с почтой ехал, как бы кто не ограбил. Ну, зато же, когда ты
в разноску идешь, тому письмо принесешь, а он его, как награды, ждет, тому,
тем более, телеграмму, - это мы тогда тоже разносили, - вот он и дает. А
магазины тем более: как почтальон в каждый магазин письма носил, и всякий
хозяин это знал, и нам уважение: покупателю и прочему - одна цена на все, а
нам, почтальонам, большая была уступка. Вот откуда у Онищенко и зеркала
взялись, и стулья новые, венские, а также на грудях жениных часики дамские,
золотые, с цепочкой. Тут как раз почтальон в другой город перевелся, - мне
место вышло. Онищенко меня туда и устроил. Эх, это ж было место! Холостой я
тогда ходил. При почтовой конторе мне комнатенку дали, и во-одка у меня там
- прямо непереводная была. Так под кроватью четвертная бутыль и стояла.
- Четвертная?! - передернул ноздрями Аполлон, чмыхнул, крякнул, крутнул
головой и потер руку об руку.
- Четвертная! На теперешнее перевесть, почитай, три литровки. А также
колбаска... маслице свежее. И так что королевскую селедку, - рваные шейки, -
эту я цельными бочонками покупал, тоже у меня не переводилась. Так что
Онищенко за свои личные деньги мог даже вполне ничего этого не покупать, а я
его все угощал, как он же мой земляк, это раз, а второе - на такое место
меня поставил. Ну, а он мужик оказался такой, что до всего чужого очень
ласый и остановиться никак он не мог: я - рюмку, он норовит две. Дальше -
больше; так у нас пошло, что мы, как воскресенье, так обои пьяные, и у нас
разный калабалык начинается. А раз помощник начальника почты, Куценко, шпагу
свою прицепил да на нас с криком. Тогда я, значит, свой револьвер да к нему,
а за мной Онищенко тоже. Ну, он, спасибо, ногами тогда был, как человек
тверезый, нас обоих крепче, чем он и сам спасся и меня во грех не ввел.
Ничего, конечно: нам прошло это, как у нас же чиновники, и тот же Куценко
первый, деньги мелкие занимали, або трояк, або пятерку. Ну, все-таки дошло
до нехорошего, так что раз мой Онищенко пьян напился в отделку, другой раз
тоже, третий, а в четвертый до того уж, что и письма все из сумки растерял:
лежал, спал прямо на улице, а ребята письма повытащили да из них бумажных
змеев наклеили. Конечно, адресаты называемые начальнику почты претензию
свою. Тот видит, скандал большой, - Онищенко с почты уволил, стал тогда
Онищенко на поденку ходить. Ну, поденкой много не заработаешь. Так он даже и
то все пропивал, потому что привычка. А жена его, рябоватая, она тогда
часики свои спрятала подальше, также и платье полушелковое и с другим