"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Кость в голове (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

ты зря языком на женщину не трепи". Я ей: "У бабы, говорю, и сам черт не мог
понять, от кого у ней дети получаются, а только мужа твоего законного
теперь, небось, и ворон костей не найдет".
И только я это, понимаешь, сказал, гляжу - дверь с надворья отворяется,
и солдат в шинели входит, мешок, действительно, картошки взносит... Я думаю
- Гаврилкин, не иначе... Оказалось что же? Действительно, муж Фенькин с
фронта ушел, как тогда многие сотни тысяч поуходили, и вот он дома
живой-невредимый, фельдфебель стал, и на рукаве нашивка-галун! А я как сидел
на табуретке, так и продолжаю.
Он мешок сгрузил, на меня смотрит, а Фенька ему с такой про меня
злостью: "Опять пришел денег требовать. Надо его раз навечно отвадить". А
тот, муж ее, с морды стал еще толще, обширнее. "Та-ак, говорит, землячок:
так ты, стало быть, чего же хочешь? Чтобы мы тебе дом свой отдали?" А у
самого желваки играют. А Фенька как завизжит: "Хорошенько его, чего
смотришь. Он меня чуть ногами не затоптал за коз, а тебе все равно". Да за
кочережку железную. Я вижу такое, что вдвоем они меня свободно убить могут,
- с табуретки да в дверь. Это мое счастье было, что муж Фенькин мешок тащил
сдалека, с базару, упрел и сел тоже, как и я: ему, значит, подняться было уж
куда труднее. Дверь же у них на двор отворялась, мне без задержки, и то за
мной Фенька аж на улицу гналась с кочережкой, до того баба остервенела.
Иду я после того домой, а сам думаю: "Царизма хотя нету больше, однако
права наши прежние остались: у кого кулаки потверже, тот тебе и закон
пишет..." Даже опять головные кружения у меня начались, так что дня два я
тогда дома пролежал, пока отступило. Я хотя и кричал Феньке, что судом
добьюсь, однако и сам видел, что суда тут никакого быть не может, а добрая
совесть у людей подобных, она засохши. К Чмелеву-кондуктору было я обратился
с этим своим делом, как стал уж он теперь шишкой большой. Но только очень уж
шибко он начал бегать по улицам. Я на улице его встрел, говорю: так и так...
а он за часы серебряные: "Эх, некогда, товарищ, до черта. На корабле
собрание сейчас, а мне выступать". Да на трамвай скорей... Ну, одним словом,
раз человеку все речи надо говорить, ему, разумеется, другого выслушать
человека времени ни капли нет.
Продолжаю по-прежнему - потому что работы, своим чередом, никакой. Тащу
деньги из кассы, слушаю, народ говорит: "Это что за революция была! Это так
себе, начерно, а чистая работа, она еще впереди будет". Ну, тут уж я,
конечно, с ними. "Правильно, говорю. Это что царя-то сшибли, а какой-то там
Керенский на его место, это ничего не обозначает, раз опять объявлена война
до победного, а правды не разыщешь. Войну надо скорее кончать, а правду
искать". Раз так сказал и другой - гляжу, мне уж начинают руками хлопать.
Так и сам я понимать начал, что у всякого своя зуда чешется: у меня - с
Фенькой, у другого - с Ганькой, а зуда своим чередом есть. С кем промеж себя
ни случалось говорить, у всякого своя грызь. Трясти яблонь начали, так уж
так надо трясти, чтоб уж яблоков на ней больше не оставалось, а то, выходит,
что же? Какие самые червивые, оказалось - они самые спелые, те свалились,
всего несколько их свалилось, и вот уж говорить начали: сняли мы урожай. А
урожай - он весь на дереве висит, и теми, какие яблоки свалились, никто не
сытый, а только аппетит разгорелся... Я где в чайной это скажу, где на
улице, слышу, мне кричат: "Правильно!" А какие подходят и мне шепотом: "Ты
все-таки, товарищ, поопасывайся, а то могут тебя меньшевики сцапать". Вон
еще когда я про этих меньшевиков услыхал: власть, оказалось, тогда ихняя