"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Кость в голове (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

также насчет будущего, вот почему вышло, что говорили тогда в городе все
очень даже много, а дела стали совсем тупые... Деревенская жизнь - там
совсем другое: "Царя скинули? Скинули, стало быть, нам теперь земельки
прирежут..." Так я говорю?
- Это для каких, смотря, местностев, - ответил Евсей, задумчиво ломая
дубовую ветку. - У нас, сказать, там помещичьей земли не было, там
заводская... На завод мы, конечно, ездили гужом, подвод сорок... Ну, с
завода что взять? Только какие стекла себе забрали да котел разбили... У нас
ничего в те времена особого... А теперь, конечно, колхоз...
- В деревнях что? Там у каких помещиков что и брали, опять же Керенский
приказывал назад отдавать... Ну, уж Севастополь тогда, как котел, кипел, и
только капиталисты работ никаких не открывали, боялись. Одним словом, ни по
штукатурной, ни по печной - ни-че-го... И вот начинаю я думать опять об
Феньке: как же это она, стерва, в моем доме барствует, горя не знает, а я
последние деньги из кассы тащу? Ты при ком это меня обмотала? При царе дело
было. А где теперь царь этот со всеми законами его прискорбными? Раз царя
нет, то и все законы его - аминь. На чьи ты орудовала деньги? Почему
купчую-мупчую на свое имя сделала? Почему меня вон из моего угла кровного?
Вот теперь ты мне на все это ответь!
Коротко говоря, прихожу я на Корабельную, которой я даже, если и бывать
там по делу, и то избегал, вхожу я опять на свой двор - собаки уже две на
меня накинулись с двух сторон, а на порожке, вижу, дите елозит. Та-ак,
думаю, это уж, значит, Гаврилкино старание, значит, когда я насчет коз своих
приходил, пожалуй, что она уж в начале в положении была, потому что дите уж
порядочно елозить может. Я это прямо на порожек и в дверях с самой Фенькой
сталкиваюсь. И что ж ты думаешь? Она уж другого грудями кормит. А на меня,
конечно, со страхом и назад пятится. "Здравствуй, говорю, Федосья, и со
свободой народной тебя поздравляю!.. Хотя ты, разумеется, свободу раньше
того себе дала и время ты, вижу, зря не потеряла". Смотрю, уж и девочка, так
лет двенадцати, около нее оказалась: это она племянницу свою из деревни
заместо няньки взяла. Федосья, ни слова не говоря, в крик ударилась, девочка
себе заорала, ребятишки двое себе - такой содом-гомор поднялся, что я аж на
табуретку сел и уши себе заткнул...
Ну, она видит, бить я ее не собираюсь, маленького в люльку спрятала,
сама стала около. "Чего тебе? Что ты так пришел вдруг?" - "Я, Федосья,
пришел, говорю, с тебя свои деньги стребовать, как я теперь вижу, что жить я
в своей хате не могу по причину содома, а давай мне мои деньги назад, с
каких ты сама себя приделила к месту на свою жизнь, а то бы, может, ты и до
сих пор по чужим людям служила... Давай мне эти шестьсот рублей, за мое
увечье полученных, а что тебе за мое здоровье чиновница чугуевская отвалила
сто двадцать, тех уж я не считаю..." Она было, как кошка, в дыбошки, а я ей
все свои резоны докладываю: во-первых, царизма уж больше нет, а во-вторых,
теперешние шестьсот рублей и тогдашние шестьсот, это уж всякий ребенок
понимает, похожи как потолок на барашка, а в-третьих, одни даже мои две козы
теперь те же, почитай, шестьсот стоят, а не то что дом с участком. Я же,
говорю, тебя тогда беспокоить не буду, как мне все равно Гаврилкиных детей
нянчить охоты нет. Она это сейчас: "Каких это Гаврилкиных? Почем ты думаешь,
что Гаврилкина?" - "Ну, может, и кого другого, говорю. Севастополь велик,
войска стоят в нем много, также и флот". А она: "Это, говорит, моего
истинного мужа дети, какой сейчас должен приттить, за картошкой пошел... А