"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Кость в голове (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

может, он как раз взял да "Марию" и потопил и сколько там народу
погубил-покалечил, не считая, что это для всех убыток какой... Ее,
"Марию"-то, в Николаеве четыре года, я слыхал, делали, да сколько на нее
материалу пошло - несчетно все это: многие миллионы теперь на дне моря
лежат. А чьи же миллионы эти? Говорилось - рабочих достояние. А я же сам кто
такой есть? Тоже рабочий. Стало быть, моя доля тоже есть пропавшая на этой
"Марии". Мне должна быть тоже обида. А тем более сейчас же не простое тихое
время, а военное... Как же он это такое сделал, этот Чмелев-кондуктор?"
Так думаю себе, хожу по улицам, гляжу - матросов трое стоят. Я к ним:
"Что, говорю, слыхать приходилось насчет "Марии": правда ли, что ее, стало
быть, своя же матросня зничтожила?" Они, брат, как вызверились на меня: "Ты
что это за спрос такой?" А один даже прямо: "Шпиён это, братцы!" - "Как это,
тому говорю, шпиён, как я природный штукатур-печник?" - "По пальту твоему
сразу, говорят, печника видать". Да от меня ходу. А на мне, сказать тебе,
пальто действительно было из господских: старого драпу и мех черный - одного
прапорщика убитого мать старуха продавала с бедности, а я купил, зазору в
этом не видел. И вот, стало быть, за пальто это я в шпиёны попал, будто
спротив классу рабочего я изменщик. Очень мне это в голову ударило, даже
темно стало, спасибо, скамейка была поблизу, я сел и думаю: "Обязательно
Лушу я должен к себе пустить, как ее хахаля расстреляют". С тем я и домой
пошел. Смотрю, у меня в комнате Луша сидит, дожидается, и опять радость у
ней в глазах. "Неправильно, говорит, мне сказали, будто он арестованный, а
только он раненный в голову, все равно, как и ты был, и теперь его в морской
госпиталь привезли. Я спрашивала: живой будет ли? Вполне, говорят, рана из
себя не тяжелая". И тут я Луше чистосердечно с радостью говорю: "Поздравляю
я тебя, Луша, что такая ты родилась счастливая, благодаря судьбе своей". И
даже мы с ней поцеловались три раза.
Коротко говоря, кондуктор этот Чмелев, действительно он уже так недели
через три на своих ногах ходил. Я потом с ним вместе чай пил -
разговорились. "Насчет "Марии", говорит, никому ничего не известно, отчего
погибла. Если сказать, что матросы курили, где не следует, то от этих
матросов только клочки остались, а клочки человеческие ничего не скажут, что
же касается, будто офицер австрийский с машиной адской, то это сущая
брехня... а что матросов арестовывали за разные слова, то это сущая правда.
Слова говорили, однако принять ко вниманию надо, кто же их говорил. Люди
были все увечные и такой пережившие ужас в огне, кого же даже прямая
лихорадка бьет: с таких людей много не спросишь приличного разговору, такие
вне себя считаются".
Ну, одним словом, все он мне понятно растолковал: и как горело и как
его спасали... Человек оказался не из плохих, зла против него я не имею, а
только чудно мне тогда одно его слово показалось. "Я, - говорю ему, - за вас
тут душою болел, и вы должны понимать, как мне теперь с Лушей быть, а также
с вами, как вы считаетесь холостой, а я женатый, между тем же это вы,
выходит, женатый, а я - холостой обратно; что же касается, если мне
жениться, то ни один поп венчать меня не станет, потому как я считаюсь в
законе. Вот, говорю, какая путаница между нами получается". А он мне на это
так: "Подождите, говорит, краткое еще время, и скоро на такие путаницы люди
наплюют да вот так разотрут". А сам смотрит на меня пристально. Из лица же
он теперь похудел и глаза большие, и так что, сказать я должен, видимость у
него пострашнела, а я эти слова его в голову себе взял: хотя, думаю, его и