"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Жестокость (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Наконец, невозможно уж было что-нибудь понять. Бурлила Украина, как
котел, - разные в разных городах нашлись атаманы, даже трудно было бы и
сосчитать всех, - и все только барахтались на одном месте, но никуда не
катились.
А ему хотелось катиться, и он пристал к тому, что катилось, к тому, что
заполнило, наконец, Украину и полилось в Крым.
Он не был большевиком по партии, но работал не хуже любого партийного,
и в том ревкоме, в котором еврей из Каменца ведал продовольствием, устраивал
он земельный отдел.
Пятое лицо было тоже смуглое, но сухое, с ущемленным носом, тонкими
губами, с несколько бараньим выражением масляных глаз и с таким угловатым и
прочным лбом, что не страшна ему была бы и палка средней толщины; скорее
разлететься вдребезги могла бы палка, набивши разве только порядочную шишку
на такой лоб, - и это не потому так казалось, что каракулевая круглая шапка
прикрывала емкий монгольский череп.
Этот родился в Дегерменкое. "Дегермен" - по-татарски мельница, "кой" -
деревня. Протекает с Яйлы тут много воды и вертит колеса двух маленьких
мельниц.
Из деревни виден Аю-Даг, а за ним полоса синего моря; это - налево и
вниз, а направо и вверх - Яйла. Если перевалить через Яйлу, придешь в
Бахчисарай, - бывшую столицу крымского ханства, где есть еще ханский дворец
и много мечетей. Под Аю-Дагом, у моря - Гурзуф.
Дегерменкой - высоко. Это - горная деревня. Тут - бурые буйволы с
покорно вытянутыми плоскими шеями; ишаки - пегие, с черными полосами вдоль
спины и с черными хвостами; два фонтана, к которым ходят за водой татарки с
медными кувшинами на плечах и где в медных тазах полощут белье.
Виноград, табак, груши, фундук, шелковицы, черешни, орехи - это его
детство. А по зимам еще сосновый лес на предгорье, куда ходил он за дровами
со своим бабаем и откуда, согнувшись, но бодро приносил свою вязанку; втрое
больше его нес бабай, втрое больше бабая - ишак.
А потом дома весело трещали дрова в печке, и мать кормила его,
уставшего и иззябшего, чебуреками на бараньем сале и говорила:
- Яхши баранчук!.. Кучук арабаджи! (Хороший мальчик!.. Маленький
хозяин!)
А сестренка Айше, в красной феске, разукрашенной старыми татарскими
монетами, тормошила его, подхватывала с полу корявые сосковые поленья,
которые казались ей похожими то на птиц и животных, то на ее подруг, и
спрашивала, бойкая:
- Абу?.. Абэ?.. (Это кто? Это что?)
Сама себе отвечала и хохотала.
Зимою тут дули сильные ветры с гор, зимою невольно хватался глаз за
синюю полосу моря, видную за Аю-Дагом: она уводила душу куда-то на юг, в
теплую турецкую землю, где своим среди своих хорошо было бы жить татарам.
Но наступала весна, и все цвело кругом: кизил и миндаль, персики и
черешни, груши и абрикосы, яблоки и айва...
Тогда уж не смотрелось на море: тогда земля кругом обещала каждый месяц
новые сладости, и каждый месяц бросал в глаза свои краски и обвеян был своим
ароматом.
Сначала поспевала черешня разных сортов: скороспелка, бычье сердце,
розовая, белая, черная, и везде по деревне валялись свежие косточки; потом