"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. В грозу" - читать интересную книгу автора

- Я совсем немного: только окунулась и вылезла... Даже не плавала.


4

Откуда у нас эта странная способность летать во сне?.. Дневная зависть
к воробьям и галкам или память о древнем летуне, ящере птеродактиле?.. Не
помним ли мы очень многое из того, чего никогда даже и не случалось с нами
лично и ни с кем в ближайших к нам поколениях?.. И, научась быть взрослыми,
не забываем ли мы того, что так хорошо, так осязательно знали в детстве?
В детстве мы и летаем очень высоко, изумительно свободно и очень часто.
Тогда полеты наши беспорядочны, головокружительны, меньше всего похожи на
полеты машин и шаров. Правда, от них замирает дух и мы просыпаемся, но нам
радостно. Мы упорядочиваем их только к двадцати годам. Тогда мы летаем стоя,
чуть наклонно, головой и грудью вперед, - но наши полеты уже не выше крестов
колоколен. Тогда мы можем еще считать себя братьями стрижам, но хищные птицы
уже могут смотреть на нас с презреньем.
Годам к тридцати мы поднимаемся уже не выше крыш одноэтажных домов
улицы. Нам снится, - мы идем в толпе, и вот вдруг нам хочется показать, что
мы умеем летать. Мы даже говорим, улыбаясь: "В сущности, это очень просто.
Раз, два, три - и..." И мы летим... Но мы летим тогда, уже только сидя в
воздухе: мы заботимся при этом о каком-то равновесии, нарушить которого не
смеем, и тщательно вытягиваем ноги, сложенные почему-то вместе, прямо
вперед.
В сорок лет мы поднимаемся уже не выше сажени от пола, - от пола
потому, что летаем мы тогда только в каких-то больших залах, похожих на фойе
театров... А дальше, по пятому десятку, редкий из нас способен отделять во
сне от земли свое тело. Тогда мы уже врастаем в землю целиком, по горло
уходим в нее, - нам не до полетов тогда, - мы тяжелеем. И странно, мы
тяжелеем, даже если мы голодаем, даже если мы набожны и ведем жизнь аскетов.
Так, несмотря на то, что Максим Николаевич был весь почти сквозной,
почти невесомый, он уже не летал во сне; Ольга Михайловна подымалась иногда
невысоко над полом, и только Мушка ныряла в воздухе, как наяву в море.
Когда говорила она об этом по утрам, Максиму Николаевичу почему-то
радостно было ее слушать.
Сидит оса-каменщица на черепице крыши и сверлит обожженную глину своим
хоботком. Как она это делает - неизвестно. Она только раскачивается своею
грудкой: вверх-вниз, вверх-вниз, - и тонкий нежный хоботок сверлит черепицу,
как стальной бурав... Или войдет беленький, слабенький, маленький корешок
желудя дуба в трещину плотной гранитной скалы и через несколько лет разорвет
скалу, как порох. Так же было и с Мушкой: Максим Николаевич видел, что
маленькая, нежная на вид, она уже буравила каменную толщу жизни там, где ни
он, ни Ольга Михайловна ничего не могли понять, принять и осилить. И как-то
само собою выходило это, что если и шли они двое сейчас куда-нибудь вперед,
то это вела их Мушка: она была вся - оживленность, вся - радость, вся сияла,
и даже то, что часто светилось тело ее сквозь дырявое платье, только шло ей:
труднее (так казалось) было бы ей сиять без этих дыр.
Максим Николаевич приходил в суд раньше всех, работал в нем больше
всех, однако, совсем почти невесомый, он чувствовал иногда себя неловко
перед другими: он был приличнее одет, он был трезв, он не кашлял, и у него