"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. В грозу" - читать интересную книгу автора

Толку-Толку!
Потом:
- Ты знаешь, мама (это шепотом), от него молочком пахнет и такие у него
ушки мягкие, как шелк!..
Странно: два дня пробывшая в бычках, Толкушка так и осталась наполовину
бычком, когда о ней говорили: чаще называли ее Толкун, а Мушка сокращала и в
среднем роде:
- Толку ты мое шелкоушенькое!..


Иногда голодной зимой этой Ольгой Михайловной овладевала тоска. Она
стояла, расширив неподвижные глаза, и шептала:
- Боже мой, боже мой!.. До чего же мы дожили, боже мо-ой!..
Потом вдруг брала французскую книжку и звала:
- Мура!.. Мура!.. Иди сюда!.. Пиши диктант!..
Мушка недоуменно и с ошибками, сердившими мать, выводила то, что
диктовала она из Сегюра: - Aussi ne parle-t-il, qu' a la raison de tous, ou
au veritable interet de chacun... и, постукивая ручкой по крепким зубам и
надувая нижнюю губку, говорила:
- Ведь мы все равно не уедем за границу...
- Уедем! - уверенно отзывалась мать.
Это была мечта Максима Николаевича и ее: во что бы то ни стало уехать.
Долгие бессонные ночи отдавались только этим мечтам, и золотые часы
береглись для этой поездки - только ужас голодной смерти заставил их
обменять на корову; но ехать думали поздней весной или летом, когда ту же
корову можно было обменять на золото снова. Наконец, мог ведь представиться
и такой счастливый случай, что кто-нибудь купил бы - пусть всего только за
двести - триста франков - и дачу.
После французского Ольга Михайловна хваталась за немецкий, потому что
ехать пришлось бы через Германию... Но в Германию думали попасть через
Польшу, почему были у них польские дни, когда говорили: "Пшепрашим",
"вшистки едно", "дзенькую, пане!"...
Максим Николаевич был скорее созерцателен, чем практичен, скорее верил,
чем знал, и больше недоуменно разводил руками, чем возмущался. И если
вначале он растерялся до того, что уехал из Москвы, бросив свою уютно
обставленную квартиру на Поварской, то теперь он как-то чисто по-русски
начал свыкаться с неразберихой и даже говорил полушутя, полусерьезно: "Где
ничего не поймешь, где неудобно, и грязно, и тесно, - вообще убого, - и
стопудовая ругань, и перед носом кулак в шерсти - это русское!.. Но главное,
чтобы ничего нельзя было понять!.."
Он даже как-то спокойнее стал, чем прежде. Прежде жизнь напоминала бега
и скачки или карточную игру: в ней был и риск и азарт, и всегда куда-то
спешили, - смотрели на часы, чтобы не опоздать даже на минуту. Теперь
спешить было некуда, обгонять некого, желать нечего (все равно - желай не
желай) и редко кто был так несчастлив, чтобы соблюдать часы: на повестках
суд назначался в семь утра, а начинался в десять и позже, - когда придется:
кто же теперь ходит с часами?
И, подготовляя к разбору и выслушивая изо дня в день бесконечную
судейскую канитель, он привык говорить о русских несчастьях: - Это что-то
зоологическое! - хотя книги по зоологии казались ему нестерпимо скучными;