"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. В грозу" - читать интересную книгу автора

и на разные лады, - то выше, то ниже, то реже, то чаще... это, конечно же,
что-то значит, только нельзя понять, как стихи футуристов после Пушкина...
Иногда прибегает Бобка, - он же Жук, и есть еще у него несколько имен,
в каждом доме, куда он прибегает кормиться, свое, - единственная собака,
уцелевшая от голодной зимы, черный полугончак, с сединою на морде. Даже и
основной хозяин его, татарин Эреджеп, говорит о нем с уважением: "Савэтска
жизь, - как иначе будишь?.. Тут да один паек, там да один паек, еще там да
один паек... двадцать один паек - помалу-помалу живой будишь!.."
Бобка тоже умеет говорить что-то... Прибегая, он кладет голову на
колени сидящим за столом (он знает, когда кто обедает) и начинает вертеть
обрубленным гладким хвостом, тыкаться носом в колени, смотреть нестерпимо
умными глазами (желтыми, как янтарь) во все человечьи глаза и скулить так
выразительно, точно силится сказать длинную речь о своем собачьем голоде, об
ужасе перед смертью, о своей щемящей жуткой, темной тоске... Поневоле
отщипнешь от последнего куска и скажешь: - На, Бобочка, ешь!.. - Бобка
мгновенно проглотит, подождет еще, поскулит, повертит хвостом, полежит у
ног, уткнувши голову в передние лапы, наблюдая сразу за всеми, не кинет ли
кто хоть обглоданную кость; поймает трех мух на лету и тихо, вежливо уйдет
со двора, а потом со всех ног помчится куда-то дальше, в обход всех своих
кормильцев, порадовать их видом умной собаки, единственной оставшейся в
живых. Веревки он совершенно не выносил, и даже слово это "веревка" его
пугало и заставляло настороженно подымать голову и подозрительно оглядывать
всех.
Кроме Чапы, Пучи и Бобки - и это самое главное, - была Женька - молодая
еще, по первому телку, черная, белолобая и с белым передником коровка.
Это Максим Николаевич, когда совсем пришлось туго в декабре, вынул
последнее, что еще имел, - большие золотые часы с толстой цепочкой - и на
них выменял Женьку. Сено тогда от засухи не уродилось и было очень дорого,
коровы дешевы, и можно было выменять Женьку за два пуда муки, но где же было
взять столько муки?
Идти за Женькой пришлось Ольге Михайловне за пятьдесят верст пешком при
сильном ледяном нордосте, почти сбивавшем с ног... Были попутчицы, две
женщины, тащившие вино в ведерных бочонках для обмена на хлеб. Шли вместе,
пока одна не заклякла от холода и усталости и не легла отдохнуть на свежий
снежок под буком, но больше уже не встала. И другая женщина, перекрестившись
и поплакав, взяла ее мешок с бочонком (не пропадать же вину), однако нести
двух мешков не могла, - упросила Ольгу Михайловну помочь... Так дошли до
того города, где можно было обменять вино на хлеб и золотые часы на корову и
где на улицах приходилось так же переступать через трупы, как и на шоссе.
Идти отсюда домой и гнать корову оказалось еще труднее. На шоссе была
перестрелка с бандитами, и пришлось свернуть в сторону верст за семь и
ночевать в деревне, где не было ни одной хаты без больного сыпняком.
Ночью, при сильной стуже, в метель, Ольга Михайловна приютилась в
дырявом трехстенном сарайчике, припавши к боку своей улегшейся Женьки, чтобы
было теплее. Устала до последнего, но боялась заснуть, помня ту, которая не
проснулась.
А когда утром кое-как выбралась по снегу снова на шоссе, опять по
обочинам его наткнулась глазами на трупы, только это уже были не голодные, а
убитые в перестрелке бандиты и красноармейцы. Тут же стоял и пост из шести
человек.