"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Медвежонок (Поэма в прозе)" - читать интересную книгу автора

гостям на всякий случай напоминали записками накануне - так требовал обычай,
- и ходили по нужным домам денщики или стряпухи с общей кучей записок,
выкладывали их на стол и говорили, вытираясь:
- Вот, выбирайте свою тут, какая вам.
Были страшные морозы, с огненными кругами и столбами в небе и сплошным
птичьим падом, и вьюги, от которых слепли дни, но ничто не могло помешать
этой ненасытной жажде общения, и даже весною, когда разыгрывалась Тептюга и
затопляла нижние улицы так, что нельзя было ни пройти, ни проехать, в гости
все-таки отправлялись привычно - в лодках, запряженных двумя-тремя лошадьми,
цугом.


V

Потому ли, что Алпатов был высок и красен, всех выше и всех краснее, и
громкоголос, и бородат, и грозен - хозяин со всех сторон, - или потому, что
возился с ним по-отечески снисходительно-любовно, только его особенно
отличал медвежонок и играл с ним забавнее и шустрее, но зеленый дремучий
глазок выбивался из дыма пушистой шерсти то справа, то слева; навстречу
высоким старым серым глазам Алпатова полз снизу лукавый, лесной,
щенячьи-молодой, зеленый, упорно наблюдающий глазок.
И однажды неприятно это стало Алпатову, и буркнул он: "Ты что это,
дурак, а? Какой глазастый дурак, черт тебя дери!" Но тут же неловко стало,
что буркнул вслух и, чтобы загладить это перед самим собой, возился с ним
Алпатов после того преувеличенно долго, переворачивал на спину, щекотал под
лапами, давал кусать руку, стоял перед ним на корточках, пока не затекли
ноги.
Чтобы не было скучно Мишке, завели ему товарища, щенка Дуная, такого же
пухлого и лобастого, серого, с белой звездой во лбу.
С месяц прожили они в одной конуре, то играя неуклюже, то ссорясь,
потом куда-то пропал Дунай, должно быть, увязался на улице за какой-нибудь
проезжей чалдонской телегой и ушел в тайгу; а повар Мордкин, человек
спокойный и толстый, решил, что это он сгинул, как и быть должно, от
медвежьего запаха.
А уж захолодало. Выпал снег. Из лесов ближе к жилью продвинулись
огромные стаи чечеток, и Виктор-кадет мечтал в своем корпусе о пороше, о
лыжах, о путаных заячьих следах. Неизвестно, от скуки ли, или от холода,
чтобы согреться, иногда забивался Мишка в пустое полутемное стойло и ходил
там из угла в угол упорно, настойчиво, однообразно, как человек: был похож
на очень занятого какою-то сложною мыслью, которую никак нельзя распутать и
разъяснить, если только не ходить из угла в угол. Маленький, таинственный,
лесной - протоптал в стойле заметную дорожку; примял солому плоскими лапами
и не лежал на ней, не зарывался в нее - только ходил и думал.
- Ты что это, а?.. Миш-Миш, ты зачем это? - спрашивали дети.
Отбивался от них и ходил упрямо.
Спрашивали Флегонта, - отвечал, разводя руками:
- Кто его знает - зверь.
Спрашивали отца.
- Его дело, - говорил, подумав, Алпатов.
В декабре же, ближе к середине, Миш как-то уснул в конуре и что-то спал