"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Медвежонок (Поэма в прозе)" - читать интересную книгу автора

ледком. Хрустели под ногами сосульки, подопревшие днем. Слышны были ретивые
колотушки (воровали в Аинске ежедневно). До дому был один квартал, но он
обогнул этот квартал с тыльной стороны, хотелось о чем-то подумать, побыть
наедине. Постоял на одном перекрестке, на другом, посмотрел на синие тени на
осевшем снегу, посмотрел на небо; но перекрестки были пусты, звезд вверху
невиданно много... Обогнул еще перекресток, слушая шаги; шаги его были
прочные, широко влипали в землю. Алпатов вспомнил номер своих калош -
пятнадцатый, - веселее стало от этого редкого номера калош.
А когда пришел, наконец, к своим воротам и хотел постучать щеколдой,
чтобы выскочил Хабибулин, - вдруг услышал знакомое теплое урчанье над
головой; поднял голову и отшатнулся: медвежонок... сидел, при луне весь
отчетливо черный, на полке забора возле самой калитки; смотрел, пригнув
голову, на Алпатова, и глаза светились, как две снежинки.
- Тты, черт! Как так? - растерялся Алпатов и вдруг не почувствовал
темени: холодно стало под донышком шапки. Знал так твердо, что спал
медвежонок, - кто же это сидел, урча и светя глазами?
Почуял ли звереныш тепло, или вот теперь именно должен был наступить
конец его спячке - расшвырял он хворост и солому и вышел ночью, и, может
быть, забыл уже, где он, обошел спросонья огромный двор и пришел к калитке,
может быть, спасался от собак - хотя их не было слышно - и полез на забор,
цепляясь отросшими когтями, может быть, потянулся к круглому месяцу, как
маленький лесной лунатик, - только сидел он около калитки вверху на широкой
заборной полке, над самой головой Алпатова, тепло, дружески урчал и светил
глазами.
- Тты, черт! Каким же образом? - вполголоса спрашивал Алпатов и не
решался протянуть руку, чтобы привычно потрепать по холке. И тут,
неожиданно, согласился он вдруг с протопопом и подумал про себя отчетливо:
"Да, дурак".
В эту ночь спал он плохо, а утром разбудила его шумная детская радость:
так ушел от зимы Мишка и так долго прятался в конуре, точно лежал в гробу
мертвый, и так самовластно вышел вдруг тощенький и шершавый, точно воскрес.
И для всех это была радость: Флегонт добродушно чистил конуру, как стойло,
наложил туда свежего сена, напоил Мишку из чистого конского ведра; мису
теплых щей вылил в его корыто белый повар Мордкин. Хабибулин, сам как леший,
стоял перед ним на корточках, разговаривал по-башкирски, чесал клочковатую
шерсть, даже блюдечко меду прислала ему с детьми строгая Руфина Петровна. И,
взявшись за руки, дети прыгали около него, как маленькие язычники вокруг
идола, и заклинали на один голос:

Миш-Миш, ешь-ешь,
Ешь, Миш-Миш, ешь!

Сначала выходило, потом запутались: Меш, ишь, Мышь, муш... Хохотали
звонко и опять схватывались руками в круг - Оля, Варя, Ваня, Митя, Петя -
все полнощекие, яркие на зимнем солнце, - опять начинали хором:

Миш-Миш, ешь-ешь...

И тут же путали и хохотали. И не было предела их восторгу, когда Миш
подымался на задние лапы, складывал передние когтями вниз и кивал лобастой