"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Движения (Поэма)" - читать интересную книгу автора

Я у себя до последней булавки все застраховал... Как хорошему соседу, как
другу тебе советую, - пойми!..
Говорили так долго.
Почему-то тихая, ровная, гладкая речь была у крикливого обыкновенно
Веденяпина. Враль, но что ни скажет теперь, - все какая-то неоспоримая
правда. Застраховать солому нужно было, это знал и Антон Антоныч, но думал,
что незачем это, так как через несколько дней думал продать ее Голеву вместе
с хлебом, и в то же время верно говорил Веденяпин, что Голев обесценит
солому, - знает, что продать ее нужно к спеху.
Вечером, при двух свечах в стеклянных абажурах, на балконе, который сам
по своему чертежу сооружал Антон Антоныч и к которому чувствовал поэтому
доверие и отеческую нежность, Веденяпин вписывал в привезенный им печатный
листок все, что вписывается при страховках.
Початая бутылка вина стояла на столе, недопитое вино вишнево рдело в
стаканах. Елена Ивановна то выходила на балкон из комнат и, молодо улыбаясь,
певуче, как всегда при гостях, говорила о чем-нибудь задумчиво девичьем: о
том, какие большие звезды осенью и как будто "пушистые" и скоро начнут
падать "массами"; о том, что в этом году совсем, кажется, не было майских
жуков, - что они вообще не каждый год бывают; о том, что она уже устарела
для того, чтобы следить за модой, и одевается так, как свободней; то уходила
в комнаты за тем, чтобы поговорить с кухаркой Дашкой - бабой лет сорока - о
завтрашнем обеде, принять счета от конторщика Митрофана и сыграть не совсем
послушными пальцами какой-нибудь старый этюд на рояле.
А Антон Антоныч следил за Веденяпиным: шагал по балкону, пил вино и
заглядывал через плечо друга, не написал бы чего-нибудь лишнего. Но
Веденяпин был серьезен: он деловито дышал своим круглым обросшим носом,
склонил широкую, татарского склада голову влево и писал, приговаривая вслух:
"Четыре стога соломы... пшеничной... стоимость... тысяча шестьсот рублей"...
Сразу за крыльцом было темно, и в темноте этой сверху лениво теплились
звезды, снизу - лениво же вспыхивал и потухал вечерний собачий перелай:
перелаивались собаки усадьбы с деревенскими собаками; должно быть,
передавали друг другу вздорные, мелкие, глупые житейские новости,
скопившиеся за день. Антон Антоныч шагал по балкону, втягивая в себя эту
теплую, привычно звучащую темноту и розовые блестки в вине, запах соломы,
тянувшийся с тока, и думал умиротворенно о жене, что вот она подобрела с тех
пор, как получила свои сто тысяч, - посвежела, подобралась, даже ходить
стала как-то ветреней и моложе... шельма-баба! И о Веденяпине думал весело,
что он поездит так по помещикам и ни с того ни с сего получит от своего
друга-агента сто - двести рублей... охотник, шельма! И о соломе думал
по-родному, что хорошо все-таки, что он ее застраховал.
Встал Веденяпин.
- Подпишись вот здесь - и конец.
- И ко-нец! - нараспев повторил, садясь, Антон Антоныч. - И ко-нец,
милейший мой, ко-нец!..
Но когда, подписавшись уже крупно и четко четырехугольными буквами,
взглянул он на Веденяпина, он заметил, что тот, держа руки сзади, медленно
шевелил большими пальцами, палец за палец, точно веревку сучил. Антон
Антоныч поглядел онемело в лицо Веденяпина. Над синеватой белизной кителя
высоко и спокойно поднялись желтые глаза, полуспрятанные в жестких,
морщинистых веках; нижняя губа выпятилась ожидающе строго, и округлел сизый,