"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Печаль полей (Поэма)" - читать интересную книгу автора

остриженной до самой кожи.
Всегда со складным аршином, в нахлобученном синем картузе, сутулый и
сухой, с прямой и узкой красной бородою, сновал по постройкам Фома Иваныч,
отмерял, рассчитывал, кричал на рабочих:
- Борзей, ребята, а ну, борзей!
Ознобишин говорил с ним шутливо:
- Ну, признавайся, разбойник, сколько тяпнешь?
- Что вы, барин, - возмущался Фома Иваныч, - мы по чести! Дешево и то
взяли... Не то тяпнуть, - дай бог концы с концами свести... Как своих не
доложу, то и слава богу!
- Пой, пой, брат! Тяни Лазаря! - хлопал его по сухой спине Ознобишин. -
Какие вы все петь мастера! И где учились!
- Как же пой?.. Цены-то, цены-то на все как взбодрили! Тут запоешь,
чесаркой запоешь... Только и славы будет, что завод построил... да что дома
зря не болтался... Потому - дела теперь тупые!..
- А зачем я этот завод строю, ты не знаешь? - перебивал Ознобишин.
- Зачем?.. Известно зачем! - с суровым лицом говорил Фома Иваныч.
- Будто знаешь? - вглядывался в него Ознобишин.
- Известно, - доходы будете получать... Маленькое дело - завод! Тут
обернуться можно... завод!
И не глядел на Ознобишина, утопивши глаза в полях.
- Знаешь, значит... Вот поди ж ты какой! А я так нет, - говорил, уже не
смеясь, Ознобишин.
Иногда на постройке появлялась сестра Анны - девочка лет двенадцати,
Маша. С серьезным, озабоченным видом, привыкшая только хохотать и
куролесить, она ходила между грудами красного кирпича и желтых досок,
натыкалась на известковые ямы и спрашивала Фому Иваныча, показывая пальцем:
- Зачем это?
- Известка, барышня, - отвечал Фома Иваныч.
- Зачем известка?
- Известка? А как же без известки? Без известки кирпичи бы не
держались; без известки нельзя, - изумлялся, улыбаясь, Фома Иваныч.
- А-а! - тянула Маша и потом спрашивала опять: - А бревна зачем?
- Балочки?.. Это - балочки... Потолки утверждать... А до крыши дойдем,
- опор чтобы был, - стропила ставить.
- А-а! - соглашалась Маша и кивала головою.
Все время напряженно слушающей была Анна, - от этого лицо ее было как у
глухих. Лицо было все из округлых вечерних линий; они не ослепляют глаза, но
в них покой: это усталый день протянул руку ночи.
Шестеро детей могло бы быть у Анны - четыре девочки и два мальчика;
могло бы, но не было их, - умирали нерожденными. Выделялся из тела какой-то
яд, убивавший их то на шестом, то на седьмом месяце утробной жизни, и с
каждыми новыми неудавшимися родами у Анны рос испуг перед тем, невидным.
В комнатах дома, широкого и низкого, казалось, были заперты эти немые
поля кругом - пусто было и глухо, и не наполнял их ни молодой звонкий голос
Маши, ни рассыпчатый упругий голос Ознобишина.
Комнаты были жуткие, и для Анны каждая жила своей особой жизнью: жива
была тем, кто в ней умер когда-то, давно, - все равно, сколько лет назад;
ясно чудилось, что в каждой умер кто-то. Представлялись отравленные,
повешенные, засеченные кнутом.