"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Лесная топь (Поэма в прозе)" - читать интересную книгу автора

следует, еще погляди... Лет семь уж такой... люди пугаются.
- Я знаю какой... Потому и пришла, думаешь, почему? - Антонина
помолчала и добавила: - У меня девчонка такая была, тоже урод... Я ее в избе
бросила, как изба горела.
- Угу... - промычал Зайцев - неизвестно, сочувственно или недоуменно.
- Бросила! - подчеркнула Антонина. - Люди говорили - забыла, а я
нарочно бросила... Кому она нужна такая? Мучилась бы целый век... только и
всего.
Зайцев молчал, и мокрая, душная от испарений ночь тоже молчала. Это
испугало Антонину.
- Может, я и не нарочно, - добавила она вдруг. - Пожар у нас был
большой, почитай все село сгорело... Может, я и забыла... А только я
подумала, что это хорошо, что ее бог прибрал. Страшная она была, бог с ней.
Так я и подумала: вот хорошо как!.. Она и без мучений, - много ей нужно, -
задохнулась и всё... А там уж одни косточки горели, ей не больно...
Зайцев крякнул, кашлянул и засопел; хотел что-то сказать, но промолчал,
как и прежде.
Внизу было тихо, а вверху быстро-быстро бежали тучи с белыми краями,
была какая-то своя особенная жизнь, все новая, все уходящая, без звуков, но
большая и слышная.
- Вру я все! - крикнула вдруг Антонина. - Сама я ее в избе бросила, -
пусть горит, - сама, а не забыла!
- Это ты нехорошо... - просипел Зайцев... - Грех!
- А ты меня не трави, безротый! Не трави, я сама знаю! Почему это
нехорошо?.. А я виновата? Я виновата, что она урод?
Антонина дернула плечами и заплакала сразу и громко.
Встревоженная каштановая собачонка протяжно зевнула и тявкнула.
- Ты бы села, - прогудел Зайцев. - Вон бревна-то, - сядь.
От бревен пахло смолой и вяжущим запахом древесины. Трупы деревьев тихо
тлели, набальзамированные соками земли. И, сидя на них, двое людей думали о
смерти. Антонина уронила голову на руку и так сидела, согнувшись, вся
тоскливая и влажная; Зайцев усиленно сопел, хотел что-то сказать и только
тихо кашлял и запахивал голову в высокий воротник.
Прямо перед ними торчала сторожка, как сухой гриб, приросший к высоким
воротам и к убитому гвоздями щетинистому забору.
Заскрипела дверь спален, - кто-то вышел, потом опять заскрипела, -
вошел.
Тявкнула каштановая собачонка.
- Судить меня некому, - заговорила, не поднимая головы, Антонина. - И
кому это нужно, судить? Я сама-то никому не нужна... Пусть никто и не
вступается, когда такое дело... Мое дите... Я этого не знаю, с глазу или не
с глазу, а я вот не хотела, чтоб она нелюдью была, чтобы измывались. Тебя,
небось, никто не пожалел, как заболел... Да, может, и жалеть-то не к чему!
Так это, выдумка одна...
Зайцев завозился, сплюнул и поспешно зажевал во рту объедки чужих слов:
- А я и не люблю вовсе, когда жалеют. Мне, по-настоящему, на паперть
нужно, милостыньки просить, а я вот не захотел, гордость во мне есть. Как не
захочу, так и шабаш. Мне пускай смеются, а я про свое думаю... Сижу и
думаю... Лес не город. Люди все свои, знают, не как в городу: ото всех
хоронись... Это со всяким быть может... Я этому не причина... Болезнь такая,