"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Взмах крыльев (Стихотворение в прозе)" - читать интересную книгу автора

лампы, отчего они были похожи на две свежевымытые репы. Чем дальше, тем
темнее и уже становился длинный коридор, как лежачая, гладко обтесанная
сахарная голова.
Узенькое окошко чернело в двух-трех шагах. Я не устоял. Несколько
мучительных мгновений... и, дотянувшись до окошка, я уже глядел, застывший и
холодный, в черную тьму комнаты. И то, что я увидел там, был ужас.
Прямо в мои глаза колючим блеском освещенных лампой белков вонзились
два черных глаза бешеного... два безумно горящих, острых, колючих глаза
обвили меня жгучими кольцами, крепко связали и притянули.
Я не знаю, сколько - секунду, две - мы смотрели один на другого... Я
помню, что я вскрикнул и упал на пол. И ползая по полу, я кричал
бессмысленно, пронзительно, всю жажду жизни выливая в этом крике; а сверху
через окошко на меня плевал бешеный.
Глухим, торжествующим ревом колыхал он спящие стены коридора, и мне
казалось, что стены валились, что сейчас сорвется с петель его дверь и он
будет алчно рвать меня ядовитыми зубами.
- А-га-га-га! Попал в мальчишку! Попал в мальчишку! - обдавая меня
ядовитой слюной, кричал бешеный; а я катался по полу, тоже кричал и не имел
сил подняться.
Я смутно помню, как проснулся Давыд, взял меня поперек сильными руками
и принес в спальню. Я смутно помню, как с меня снимали заплеванное бешеным
белье и вытирали тело губкой с холодной водой.
Закутанный в теплое одеяло, я дрожал так сильно, что сами собой
взбрасывались руки и ноги.
Помню, отец дал мне брому в голубой чашке. Нервная лихорадка била меня
до самого утра, и, засыпая к тому времени, как проснулось отделение, я
видел, на границе между явью и сном, белых чаек, летавших над черным,
безбрежным озером.
Чаек было видимо-невидимо. Сверкавшими, белыми зигзагами они разрезали
черный воздух и жалобно кричали.
Когда они пролетали мимо меня, пугливо косясь назад красными от ужаса
глазами, я ясно видел, что они боялись не черного озера, не черного воздуха,
не меня, а взмаха собственных сверкающих, белых крыльев.


IV

На следующий день в больничной церкви была всенощная.
Наше отделение примыкало к хорам. Я стоял на этих хорах, облокотившись
на толстые чугунные перила, и смотрел вниз. Внизу золотел иконостас и синели
ползучие клубы ладана. Певчие стройно пели "Свете тихий, святые славы...".
И, полные слепого доверия к высшей воле, полные светлого экстаза, вместе с
клубами ладана разлетались по церкви звуки молитвы.
С хор видны были только кивающие головы молящихся я крестящие правые
руки, да прямо в глаза с яркого золоченого иконостаса кротко глядели красиво
написанные иконы.
В узкие окна виднелись далекие дома города, пылавшие левой стороной под
заходящим солнцем.
Все было мирно и торжественно, празднично и молитвенно; но за стеной,
рядом с хорами, в курительной комнате, сидел бешеный, о котором забыли.