"Г.Сенкевич. Старый слуга" - читать интересную книгу автора

был, но большой негодяй; едва он подрос, как бог весть что натворил, затем
бежал из дому и бесследно исчез; была у него и дочь, в свое время, говорят,
чудо-девушка, но потом стала путаться со всеми служащими, какие только жили
в деревне, и, наконец, произведя на свет дочь, умерла. Дочь ее назвали
Ганей. Она была моя ровесница, прелестная, но хрупкая девочка. Помню,
нередко мы с ней играли в солдаты: Ганя была барабанщиком, а крапива - нашим
неприятелем. Добра и кротка она была, как ангел. Ей тоже выпала тяжкая доля
в жизни, но эти воспоминания сюда не относятся.
Возвращаюсь поэтому к рассказам старика. Я сам слышал его рассказ о
том, как в Мариамполе однажды взбесились у улан восемнадцать тысяч лошадей,
которые вдруг через все заставы ворвались в Варшаву. Сколько же народу они
затоптали! Что это был за судный день, покуда их переловили, легко себе
представить! В другой раз он рассказал, но уже не на гумне, а всем нам, в
доме, следующую историю:
- Хорошо ли я дрался? А что же, разве не мог я хорошо драться? Раз,
помню, была война с австрияком. Стою это я в шеренге, ну! говорю, в шеренге,
а тут подъезжает ко мне главнокомандующий противной стороны, стало быть
австрияков, и говорит: "Эй ты, Суховольский, я, грит, тебя знаю! Кабы мы,
грит, поймали тебя, враз, грит, всю бы войну и прикончили".
- А о полковнике он не упоминал? - спросил мой отец.
- А как же! Я ведь так и сказал: "Тебя, грит, с полковником".
Ксендз Людвик, потеряв терпение, заметил:
- Ну и лжешь ты, Миколай, словно особое жалованье за это получаешь.
Старик нахмурился и хотел было огрызнуться, но так как ксендза он
побаивался и уважал, то решил смолчать, однако, желая загладить свои слова,
через минуту прибавил:
- Вот то же самое говорил и капеллан ксендз Секлюцкий. Раз как ткнул
меня австрияк штыком под двадцатое, то-бишь под пятое ребро, стало мне худо.
Ну, думаю, придется помирать - и исповедуюсь в грехах своих всемогущему
господу богу перед ксендзом Секлюцким, а ксендз Секлюцкий слушает, слушает
да под конец и говорит: "Побойся, грит, ты бога, Миколай: да ты же все
солгал!" А я ему на это: "Может быть, но больше я ничего не помню".
- И вылечили тебя?
- Ну вот, вылечили, вылечили! Чего меня лечить? Я сам себя выходил.
Намешал два заряда пороху в мерочку водки да как глотнул ее на ночь, так на
другой день встал здоровехонек, что твоя рыбка.
Я бы и больше наслушался этих небылиц и больше бы их записал, если бы
ксендз Людвик - не понимаю, кстати, почему - не запретил Миколаю их
рассказывать, боясь, что они "окончательно вскружат мне голову". Бедный
ксендз Людвик, будучи ксендзом и мирным деревенским жителем, не знал,
во-первых, что у каждого юноши, которого буря выгоняет из тихого семейного
уголка на широкую арену жизни, неизбежно не раз будет кружиться голова, а
во-вторых, что кружат головы отнюдь не старые слуги и их рассказы.
Да и вообще влияние Миколая не могло быть для нас вредным, напротив:
старик сам следил за нами и за нашим поведением даже чересчур усердно и
сурово. Это был человек добросовестный в полном смысле этого слова. Со
времен солдатчины у него сохранилась одна прекрасная черта - именно эта
добросовестность и точность в выполнении приказов. Помню, одну зиму волки
стали производить у нас огромные опустошения и обнаглели настолько, что по
ночам повадились стаями забегать в деревню. Отец мой, сам страстный