"Генрик Сенкевич. В прериях (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

коне возле ее повозки. Во время дневного зноя, изрядно докучавшего нам в
полуденные часы, - хотя еще стояла ранняя весна, - когда мулы лениво
тащились, а караван так растягивался по степи, что, стоя у головной
повозки, едва можно было разглядеть последнюю, я часто проносился верхом
из конца в конец, без нужды гоняя коня только ради того, чтобы мельком
взглянуть на эту светлую головку и эти глаза, не выходившие у меня из ума.
Сперва Лилиан больше занимала мое воображение, чем сердце, но и тогда
мысль, что среди этих чужих людей я не совсем одинок, что есть душа,
сочувствующая мне, хоть немного интересующаяся мною, вселяла в меня
отраду. Возможно, это было уже не тщеславие, а человеческая потребность в
том, чтобы ум и сердце не распылять на такие неопределенные и необозримые
предметы, как леса и степи, чтобы сосредоточить всю душу на одном живом и
любимом существе и, вместо того чтобы теряться в каких-то далях и
бесконечностях, найти себя в одном родном сердце.
Я почувствовал себя менее одиноким, и все путешествие приобрело для
меня новую, дотоле неведомую прелесть. Прежде, когда караван растягивался,
как уже сказано, по степи и последние упряжки исчезали из виду, я
усматривал в этом лишь недостаток осторожности и беспорядок, за что сильно
сердился. Теперь же, когда я останавливался на какой-либо возвышенности,
вид этих белых и полосатых фургонов, освещенных солнцем и плывущих подобно
кораблям в море трав, вид вооруженных всадников, разбросанных в живописном
беспорядке подле вереницы повозок, наполнял мою душу восторгом и
блаженством. Сам не знаю, откуда возникали у меня такие сравнения, но мне
казалось, что это какой-то библейский караван, который я, как некий
патриарх, веду в землю обетованную. Колокольчики на упряжках мулов и
напевное возчиков, как музыка, вторили моим мыслям, стремившимся
из переполненного сердца.
Однако мы с Лилиан ограничивались немой беседой взоров, так как меня
стесняло присутствие женщин, ехавших вместе с ней. Вдобавок с того
времени, как я заметил, что между нами уже есть что-то, чего я сам еще не
умел назвать, хотя чувствовал, что оно есть, меня охватила какая-то
странная робость. Но я удвоил свою заботливость о женщинах и часто,
заглядывая внутрь повозки, осведомлялся о здоровье тетушки Аткинс и
тетушки Гроссвенор, чтобы таким образом оправдать и уравновесить заботу,
которой я окружил Лилиан. Она же прекрасно понимала мою политику, и это
составляло как бы нашу тайну, скрытую от окружающих.
Но вскоре мне уже стало недостаточно взглядов, беглого обмена словами
и нежных забот. Эта девушка со светлыми волосами и ласковым взглядом
влекла меня к себе с непреодолимой силой. Я думал о ней целыми днями и
даже по ночам. Когда, измученный объездом дозоров и охрипший от
выкрикивания *, я взбирался наконец на повозку и,
завернувшись в буйволову шкуру, закрывал глаза, чтобы заснуть, мне
казалось, что комары и москиты, жужжащие вокруг меня, беспрестанно поют
мне имя: <Лилиан, Лилиан, Лилиан>! Ее образ был со мной в моих снах; когда
я пробуждался, первая мысль летела к ней, словно ласточка. И все же -
странная вещь! - я не сразу заметил, что прелесть, какую приобрел для меня
весь мир, и душевная радость, окрашивающая все вокруг в радужные цвета,
что мысли, летящие вслед за повозкой, - что все это не дружба и не
привязанность к сиротке, но гораздо более сильное чувство, от которого нет
защиты никому, чей час настал.