"Генрик Сенкевич. Ганя (Повесть)" - читать интересную книгу автора

слишком большое значение придаем пустякам. Хотите этим забавляться, как я,
забавляйтесь, но не отдавайте этому жизнь. Будьте благоразумны и не
платите за поддельный товар полноценной монетой. Однако уже не кажется ли
вам, что я жалуюсь на женщин? Напротив, я люблю их, только не даю себя
провести на мякине собственного воображения. Помню, когда я впервые
влюбился в некую Лелю, даже платье ее мне казалось святыней, а был это
просто ситец. Вот как! Виновата ли она, что ходила по грязи, а не летала
по небу, - нет! Это я, глупец, хотел во что бы то ни стало приделать ей
крылья... Мужчина - довольно ограниченное животное. Храня в своем сердце
бог весть какой идеал и при этом испытывая потребность в любви, он говорит
себе, увидев первую попавшуюся гусыню: <Это она>. Потом он узнает, что
ошибся, но из-за этой ошибки его черти берут или он становится идиотом на
всю жизнь.
- Однако вы призна╕те, - прервал я, - что мужчина испытывает
потребность в любви, и сами, наверное, испытываете эту потребность так же,
как другие.
Едва заметная усмешка скользнула по губам наставника.
- Всякую потребность, - ответил он, - можно по-разному удовлетворять.
Я устраиваюсь по-своему. Ведь я уже говорил вам, что не придаю чрезмерного
значения пустякам. Вообще я очень трезв, ей-богу, трезвее, чем сейчас. Но
я видел немало людей, чья жизнь запуталась, как нитка, и пропала даром
из-за одной бабенки; поэтому повторяю, что не стоит отдавать этому жизнь,
что найдутся вещи получше и цели возвышеннее и что любовь - вздор. Итак,
за трезвость!
- За женщин! - крикнул Селим.
- Хорошо! Пусть так, - ответил наставник. - Женщины - премилые
создания, только не надо принимать их всерьез. За женщин!
- За Юзю! - воскликнул я, чокаясь с Селимом.
- Погоди! Теперь моя очередь, - ответил он. - За... твою Ганю. Одна
стоит другой.
Кровь закипела во мне, из глаз посыпались искры.
- Молчи, Мирза! - крикнул я. - Не смей произносить в кабаке ее имя!
При этих словах я бросил бокал на пол, так что он разбился вдребезги.
- Да ты ошалел! - вскричал учитель.
Нет, я вовсе не ошалел, но весь кипел гневом, и он жег меня, словно
огонь. Я мог выслушивать все, что говорил о женщинах учитель, мог даже
находить в этом удовольствие, мог, как и другие, насмехаться над ними, но
все это я мог делать только потому, что не связывал ни эти слова, ни
насмешки со своими близкими; да мне и в голову не приходило, что столь
отвлеченная теория могла быть применена к дорогим для меня лицам. Но,
услышав имя моей чистой сиротки, легкомысленно оброненное посреди
циничного разговора, за столом, заваленным порожними бутылками и пробками,
в этом грязном, чадном кабаке, я счел это таким гнусным святотатством,
таким оскорблением и обидой моей Ганюле, что чуть не обезумел от гнева.
С минуту Мирза изумленно смотрел на меня, но вдруг лицо его
потемнело, глаза засверкали, на лбу взбухли узлы жил, а черты лица
заострились и стали жесткими, как у настоящего татарина.
- Ты запрещаешь мне говорить, о чем я хочу! - задыхаясь, выкрикнул он
сдавленным голосом.
К счастью, в ту же минуту учитель бросился разнимать нас.