"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

держит ветра, холод сразу же пронизывает до костей, а главное - за пять
метров вперед ничего не видно, сплошная белая мука. Тут надо смотреть в оба,
чтобы не заблудиться. В феврале проезжий шофер, застигнутый метелью в нашем
хуторе, остановился переночевать в одной из крайних хат, ночью вышел искать
уборную и заблудился. Всю ночь, бедняга, ходил по кругу и лишь утром уперся
в сарай рядом с хатой.
Дома, в хате, хоть и топлено, но холодно. Сквозь окна проникает белый,
без блеска, свет. Удивительно чистый и легкий снег. Он направлен не сверху,
а снизу, так что ровно освещен весь потолок и стены. В самые яркие летние
дни хата никогда не была так освещена, так наполнена светом. А ведь солнце
за эти месяцы почти ни разу не выглянуло.
В хате сижу в пальто, сплю, накрывшись поверх одеяла пальто. Теперь-то
я понимаю, почему стены хуторских хат так толсты, а печь в хате занимает так
много места! Попробуй-ка, удержи тепло под напором степной "штурмы"!
Самый долгий буран бушевал в первых числах февраля. В первый день
бурана я еще ходил в школу, а на второй не пошел - бесполезно. Выглянул из
хаты, а соседнего дома не видно. Лишь иногда между двумя порывами ветра
сквозь белесую мглу проглянет крыша, по которой, вопреки законам тяготения,
снег берет разгон снизу вверх, и взлетает фонтаном, и пенится где-то у самой
трубы. Впрочем, снег - не точно сказано. Снег - снежинки. Здесь же снежинок
нет, сплошная снежная масса, залепляющая лицо и шею, проникающая под рукава.
И вот что интересно: масса эта как будто мягкая, рыхлая, легко тающая,
проведи ладонью по лицу - будто умоешься, а сугробы, которые она наметает,
каменно тверды. Каждое утро мы с дедом Гришкой пробиваем дорожки в этих
сугробах, отбрасываем снег от стен и дверей хаты.
Потом я возвращаюсь в свою комнату, сажусь за эти записки или учу
наизусть "Моцарта и Сальери", "Скупого рыцаря" и вообще как можно больше из
Пушкина.
Иногда сквозь пургу ко мне пробираются Пивоваров или Парахин. Долго
стучат сапогами в сенях, отряхивая снег, а потом под недовольным взглядом
хозяйки проходят в мою комнату. Пивоваров приходит поменять книгу, с
Парахиным я занимаюсь русским языком. Я рад им, мне интересно с ними. Когда
я ругаю их за то, что они шли по такой пурге, Пивоваров возражает мне так,
словно удивляется моему невежеству.
- Да шо вы, Андрий Николаевич! - Он прекрасно говорит по-русски, но
"балакать" со мной по-хуторски - проявление независимости. - То разве
штурма? Вот в позапрошлом...
И начинается рассказ о том, как в позапрошлом году, чтобы спасти овец,
на Черные земли были посланы воинские части. Танки буксовали в снегу, а
когда пробили дорогу, танк шел в снеговом коридоре, и только башня едва
возвышалась...
- Вот тогда погибло овец! И летом падали.
- А почему летом?
Оказывается, от голода овцы объели друг на друге шерсть, шерсть эта
остается в овечьем желудке и убивает животных.
Объясняет он мне покровительственно. В этих делах они куда больше меня
знают. Даже Парахин оживляется, а Пивоваров потом и вовсе на равных говорит
со мной о книгах, которые он прочитал.
Утром на четвертый день бурана к нам в хату ввалился председатель
сельсовета Натхин. Снял шапку и, наклонившись, долго выщипывал снег,