"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

видно, ее нужно щупать ногами, ощущать. Сделаешь несколько шагов по прямой и
сдвигаешься к кювету, проверяешь, не сбился ли в сторону, в степь. Если
кювет обозначен четко, успокаиваешься. Но если сглажен, если его совсем нет,
долго ищешь новые ориентиры, границы невытоптанной травы.
В начале осени по-над дорогой на Черные земли шли бесконечные отары
овец. Овец сопровождали огромные, свирепого вида и необыкновенной
бдительности собаки. Заслышав мои шаги, они с хрипом летели от ночующего
лагеря к дороге и в темноте, где-то рядом со мной, сипели от избытка
ненависти ко мне. Отвязавшись от собак, я всякий раз удивлялся, почему они
меня не растерзали. Теперь отары уже прошли, и на все восемнадцать
километров между Ровным и Большим Ровным тишина. Абсолютная тишина. С такой
тишиной невозможно освоиться. Кажется, что она кому-то зачем-то нужна, что
она только затаилась, что это вовсе не от совершенного покоя. И чем больше
ты углубляешься в эту ватную, приглушенную низким облачным слоем тишину, тем
больше в тебе самом все напрягается, деревенеют руки и плечи, мускулы шеи, а
в груди, под сердцем, образуется пустота, в которую сердце время от времени
обрушивается. В темноте не определишь, сколько прошел, сколько еще
осталось... Подъем, спуск, подъем, спуск. Спуски и подъемы пологие, заметить
их не так-то легко. Лишь на полпути спуск крутой - дорога спускается в
балочку, на дне которой сейчас стоит вода. Вода потихоньку начала
накапливаться здесь дней двадцать назад и теперь уже покрывает метра четыре
дороги. Грузовики эти четыре метра берут с разгону, не всегда, впрочем,
благополучно. Мне же в темноте приходится перебираться через балочку
медленно-медленно. В пол- и даже в четверть шажка. Вода обжимает мои
резиновые сапоги у самого их горла - собьешься с узкой подводной тропинки и
беги скорее на берег, в сапогах полно.
Я иду сквозь кромешную темноту час, другой, теряю дорогу, опять нахожу
и все вслушиваюсь и вслушиваюсь. А на ум приходят истории, которые днем
выглядят смешными и неправдоподобными, а сейчас легко объясняются и этой
темнотой и этой тишиной. Например, история с тем самым председателем
сельсовета, который заставлял меня рисовать трафаретки на бортах грузовиков.
Фамилия его Натхин (распространенная в хуторе фамилия). Здоровый парень
моего возраста, весь какой-то каменный. Не мускулистый ("мускулистый"
говорят о спортсменах), а именно каменный. Кажется, о плечо его, о спину
можно ушибиться. И телом своим он как будто плохо владеет - оно у него не
гибкое, не плавное. В сорок третьем году Натхину было шестнадцать лет,
однако его взяли в армию. Метрика у парня куда-то затерялась, а на
медкомиссии решили, что если этому здоровяку не все девятнадцать, то
восемнадцать уж во всяком случае. И пошел Натхин воевать. Неплохо воевал,
дошел до Вены и на Дальнем Востоке побывал, лежал в госпиталях, а когда
война закончилась, решил, что даже к лучшему, что врачи на медкомиссии
ошиблись: много повидал и жив остался. После войны долго служил - все не
отпускали из армии - и за границей, и у нас, и только через восемь лет
вернулся домой (мог бы и не возвращаться, но тяга к селу у тех, кто любит
село, так же сильна, как и тяга к городу у тех, кто любит город). С тех пор
он председатель сельсовета. Три года назад женился, жену взял из Ровного, но
прожил с ней не больше двух недель. Потом посадил ее, плачущую, на подводу и
отвез назад, в Ровное. Мать Натхина рассказывала соседкам, что ее
невестка... ведьмачила. Натхин не пошел против матери. Натхина вызвали в
Ровное, в райком комсомола, стыдили, ругали - он стоял на своем: не ваше