"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

- Что ты! Я в восторге! Я на каждом уроке доказываю своим ученикам, что
пора наконец перебираться из саманных хат в двадцатый век, в паровое
отопление. Теперь у меня будет материал для наглядной агитации. Я к тебе в
кабинет буду приводить мальчишек на экскурсии. Тем более что твой кабинет в
два раза больше любого из наших классов... Тебе не стыдно будет сидеть в
таком кабинете?
- Чудак! - говорит Галина. - Еще никакого кабинета, а ты...
Из соседней комнаты ей кричит Вера:
- Галина, кто в Песчаное едет на перевыборное?
Болтал я, болтал, заигрывал, пытался утвердиться в глазах Галины, в
обыкновенных серо-зеленых глазах, очень небольших, некрасиво окаймленных
короткими, белесыми, будто подпаленными ресницами, а стоило Вере что-то
крикнуть - и я мгновенно исчез из этих глаз. Приходится мне ждать, пока
Галина справится с тем, что она считает серьезным. О серьезном Галина
говорит хорошо. Красиво. Я слушаю ее - настоящая мужская простота и
продуманность! - и прощаю ей ту легкость, с которой я вдруг выпадаю из ее
глаз.
- Когда ты переедешь в новый кабинет, я перестану к тебе ходить, -
говорю я, когда она опять вспоминает обо мне.
- Почему?
- Оторвешься от масс, - улыбаюсь я. - По коридорам ковры - ходи на
цыпочках, грязи не носи, в кабинетах полудиваны, полукресла - садись на
краешек: дома же на таких не сидишь. Вот увидишь, это самый лучший способ
оторваться от масс...
Галина краснеет по-настоящему. Ее опять зовут из соседней комнаты, но
теперь я не сразу исчезаю из ее глаз.
- Я уже говорила об этом начальству, - говорит она, приспосабливаясь к
моей интонации, пожимает плечами и тотчас же подхватывает пальто.
О начальстве, к которому причастна она и к которому не причастен я, она
говорит неохотно. Начальство само за себя скажет. Когда сочтет нужным. И не
дело подчиненных осуждать или обсуждать решения начальства. И вообще снизу
нам не все видно и потому не все понятно; поэтому лучше некоторые вещи
принимать без лишних рассуждений. Это или примерно это говорит мне Галина.
- А почему это у вас у всех в голосе появляется этакая элегическая,
этакая возвышенная грусть, едва с вами заговоришь о начальстве?
- У кого "у вас"?
- Да у вас. - Я уже рассержен по-настоящему. Я кричу, что самое
страшное не только в том, сколько людей сидело и страдало безвинно, а то,
что зараза почтительной ошеломленности перед поступками любого начальства
проникла в слишком многие души.
- Чего же ты хочешь?!
- Надо, чтобы каждый научился отвечать сам за себя. Не только
государство - за тебя, но и ты - за государство. Чтоб лучше умереть, чем
против своей совести, чем унизить свое же государство своей же слабостью. -
Потом я опять нападаю на Галину: - Мне дед Гришка рассказывал (они тебе,
кстати, привет передают): в прошлом году по всему району хлеб на сено
косили, а можно было не косить. Трава хорошо уродилась.
- Косили тот хлеб, который и планировали зеленым косить.
- Но ведь запланировали, что трава не уродится, а она уродилась! Можно
же было косить траву, а хлеб оставить на хлеб? А вы косили! А мужики ходили