"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

следовательно, он бывал в переделках, и его нежелание рассказывать об этом я
объясняю только непонятным мне полным отсутствием лихости. Единственную
военную историю, которую я слышал от него, дед Гришка рассказал попутно, к
случаю, за хото, и война из этой истории уж как-то сама собой выперла.
Хото - это сваренная овечья требуха, вернее, мелко порезанные тонкие
кишки. Едят их, макая в тузлук - крупно покрошенный лук, политый уксусом и
соусом из-под требухи. Все это острое, терпко пахнущее варево едят не от
бедности. Хото - это лакомство, мясной праздник. Зарезавший овцу или барана
приглашает соседей не на мясо, а именно на хото. Меня тоже пригласили, но я
долго не мог побороть брезгливости, не мог привыкнуть к раздражающему
аппетитному и в то же время отталкивающему запаху.
- А у вас этого не едят? - спросила хозяйка. - А чего у вас едят?
Это ее манера, спрашивать о том, что ее совсем не интересует. Попробуй
ответь, что у нас едят!
- Ешьте, ешьте, - приглашала она гостей, а мне на тарелку положила
кусок мяса.
И вот тут-то дед Гришка и рассказал свою фронтовую историю. О том, как
он добился места ординарца при ротном командире. Командир этот, судя по
всему, не пользовался уважением деда Гришки. Даже совсем не пользовался.
Однажды - было это осенью сорок первого года - рота пошла в наступление. Они
бежали по открытому пространству к трем сараям, за которыми засели немцы.
Немцев, как потом оказалось, было немного, человек двенадцать, но у них были
минометы*, и немцы убили больше половины атакующих, прежде чем те сумели
добраться до первого сарая и захватить его.
Пока дед Гришка рассказывал, как он бежал, меня била нервная лихорадка.
- Добежали все-таки?
- Добигли. Як побачили, шо назад дальше, чем до тих сараев, так и
добигли. Старшина у нас був, ну вин и заколов одного пулеметчика, а кто еще
двух, я и не заметил. Пересчитались мы у тим сараи, а нас семнадцать або
восемнадцать. Винтовки та штыки, а минометы немецкие уж по сараю бьють.
- А дальше, дальше что? - Господи, как мне хотелось, чтобы дед Гришка
сказал, что они, те восемнадцать, бросились на немцев и отомстили,
исполненные ненависти. Но ничего такого дед Гришка не сказал.
- Лежали у тим сараи до темноты. А як луна зийшла, было приказано
отойти.
И отступали, отступали, аж до самого Дона. И вот пока они отступали,
пока ночевали в заброшенных землянках и ели бог знает что, дед Гришка и
завоевал своего командира.
- Солдаты молоди да городски, что они знают! - сказал дед. - Ни пичь
разжечь сырыми дровами, ни сапоги або валенки починить. А я и щепу нащепить
могу, и вогонь развести. Вивцю пиймали. Той вивцы - худа да страшна! А
заризали, командир и каже: "Выбрось требуху". Я ту требуху взяв, промыв,
сварив и дав ему. "Что це?" - каже. - "Хото, - кажу, - требуха по-вашему". -
"От, - каже, - не знал". - И дед Гришка засмеялся, вспомнив, какое
растерянное лицо было у его командира. - Взял в ординарцы. Я и отогрелся.
- А в наступлении вы воевали? - спросил я. - Когда немцев погнали?
- Нет, - сказал дед Гришка, - ранило меня у сорок втором. Почитай под
самым домом. Так что я тильки отступал. И раненый, с госпиталем, отступал, и
сам, без госпиталя, отступал. Не успели нас вывезти из Пятигорска, так я
сам...