"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

Я и раньше присматривался к деду Гришке с любопытством, а теперь стал
следить за ним просто с охотничьим интересом. Ведь поразительно: сын
революционера - батя до сих пор газеты читает, научные брошюры выписывает,
бригадирит, даже у себя на огороде что-то по науке перестраивает, дочь
учительница, сын - будущий ветеринар, добрый десяток лет в доме живут
учителя (среди них попадались же и хорошие, моя предшественница, например,
Галина Петровна, нынешний секретарь комсомола), - а все это плывет мимо деда
Гришки, или даже не плывет, а вызывает ироническую усмешку. Что же, все мы
плохие агитаторы? Или всякая агитация - мура? Я, конечно, уже не наивный
студент, который свято верит, что нужно лишь напрячься, написать настоящую
правдивую книгу о зле - и зло исчезнет. Раньше я так и думал, теперь не
думаю. И все-таки... Ведь дед Гришка не какой-то там... Человек работает с
утра до ночи. Не работает лишь когда спит. Я хотел написать: "и еще когда
пьян", но дед Гришка и, выпив, работает. Мне не нравится то, что он
работает, но это уже совсем другое дело.
Вот, например, такая мелочь. Дед Степан давно сломал в своей хате
огромную, неудобную русскую печь и сложил сравнительно небольшую печь под
уголь. И многие в хуторе перешли от кизяка к углю, у моих же хозяев в сарае
скопилось много тонн угля - школа по закону снабжает учителей топливом, - а
они все медлят, все сомневаются.
- Хто знает, - говорит хозяйка, - может, переложить?
- Твое дело, - говорит дед Гришка, - ты баба, тебе биля печки.
- А у Польшиных горыть? - спрашивает хозяйка (при мне уже раз тридцать
спрашивает).
- У Польшиных горыть, - отвечает дед Гришка, - а у Талалаевых не очень
горыть.
- Як це воно, - тянет задумчиво хозяйка, - каменюка и вдруг горыть?
Это не вопрос. Если я начну объяснять, хозяйка рассеянно поддакнет,
вежливо удивится и повторит свое: "И як це воно: каменюка, а горыть?" Ей не
требуется ответа, не требуется объяснений. Наверно, она в этот самый момент
даже не о печке думает, не об угле - такой у нее рассеянный взгляд. Завтра
она опять повторит свой вопрос, выслушает мое объяснение, рассеянно
поддакнет и займется своим делом. Может быть, начинаю я подозревать, все эти
раздражающие меня разговоры - некий ритуал расставания со старой печкой,
может быть, просто светская беседа. О чем еще бабке беседовать с дедом
Гришкой? А может, ее не устраивает мое, городского учителя, объяснение? Я
говорю, а она меня просто не слушает, ждет, когда по-настоящему решит дед
Гришка, который один знает, что надо сделать в этой хате, которую он сам
поставил и в которой они почти со дня свадьбы живут. А дед Гришка молчит.
Слушает мои объяснения со своей иронической усмешечкой и молчит. А может, и
он не слушает? Вот так, не слушает - и все, как не слушал объяснения всех
учителей, которые тут жили.
Я нападаю на своих хозяев, как на скептиков в своем классе. Я стараюсь
расшевелить деда Гришку и хозяйку и в азарте наношу им запрещенные удары.
- Что это за потолок, - показываю я на закрашенные коричневой краской
бревна, - что за окна?! В хате же из-за печки повернуться негде. Отец мой
получил квартиру в новом доме, так у нас окна - я стану на подоконник -
доверху головой не достану.
Потом я говорю о Куйбышевской ГЭС, о Цимлянской, о громадных
автомобилях и тягачах, о шагающих экскаваторах, о всех чудесах земли,