"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

примирения, Валентина пришла после работы домой и, застав у Семена пьяную
компанию, разогнала ее: "Убирайтесь, убирайтесь, чтоб ноги вашей тут не
было!"
Дружки, оглядываясь на Семена, похихикивая, поеживаясь, собирали свои
шапки и стеганки, а Семен, петушась, пробовал протестовать: "Да мне плевать,
что ты ученая, я тебя каждую ночь какой хочу..." - "Куда тебе каждую ночь, -
обрезала его Валентина, - в две недели раз собрался бы!" Семен съежился,
получив такую тяжелую пощечину...

4

На ноябрьские в нашей хате гуляли. Людей было много, сидели тесно за
узкими столиками, приставленными один к другому. На столиках квашеная
капуста, тарелки с кислым молоком и сметаной, взвар из сушеных груш,
терновый кисель. Все гости приходили со своими "пивлитрами", кое-кто
приносил купленное в лавке плодово-ягодное вино. На этот раз, соблюдая
приличие, дед Гришка сам ходил в соседнюю хату, приглашал к себе деда
Степана. Дед пришел. Очень широкий в плечах и бедрах, почти квадратный, он
мне показался состарившимся штангистом. И руки у него были, как у
штангиста, - тяжелые, с широкими кистями и запястьями, и нес он их, как
штангист, привыкший заботиться о своих руках, отделять их от остального
тела. Его усадили напротив меня, гости потеснились, давая ему место, но
когда он сел, они раздвинулись еще. Голова у деда Степана тоже была крупной,
бугристой и казалась не старчески лысой, а тщательно выбритой - так молодо
обтягивала его череп кожа, такой прочной она выглядела. И все-таки дед был
очень стар. У него были мутные, со стаявшими зрачками глаза, он с трудом
выдерживал тяжесть собственного тела - иногда вдруг съеживался, весь опадал,
и голова его начинала дрожать. Он быстро захмелел, порывался показать
молодым, как надо плясать, как плясали в его годы. Потом пытался учить, как
надо петь - "кричать" по-местному. Он часто говорил мне: "Вот ты - учитель,
а ты знаешь..." - и обращался за поддержкой к деду Гришке: так было на самом
деле? Дед Гришка молча кивал и чуть улыбался. Улыбался смущенно, словно
чувствовал, что рядом с отцом он мелковат, и плечи у него поуже и руки
потоньше, что рядом с отцом ему не по силам обычная ироническая усмешечка.
- Вот ты - учитель, а ты знаешь, кто такой генерал Брусилов?
Дед Степан уже несколько раз задает мне этот вопрос. Наверно, старику
чем-то хочется похвастать. Должно быть, генерал Брусилов его любимый конек,
вон и дед Гришка понятливо кивает: мол, как же, помню генерала Брусилова. Я
говорю, что знаю о брусиловском прорыве, о самом генерале, но дед Степан
меня перебивает: ему нет никакого дела до того, что знаю я. Он сам хочет
рассказывать. Но рассказать ему ничего не удается.
- Боевой генерал был! Генерал Брусилов! Что ты знаешь?! - кричит он. -
Что ты знаешь?!
Дед Степан горячится, но ни на шаг дальше - топчется и топчется на
одном месте. "Боевой генерал, настоящий генерал, что ты знаешь, я с ним вот
так за руку", - и прихватывает мою руку с вилкой. На вилке кусок пилюстки -
капусты, заквашенной целым кочаном. Мне неудобно держать руку на весу, но
старик не замечает этого. И вообще сидеть рядом с ним неудобно. Наши колени
под столом соприкасаются, я стараюсь отодвинуться, с трудом отодвигаясь, но
старик тут же находит мои колени снова, и я опять чувствую, какое горячее,