"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

в сушь кое-где грязь, да лужи, да купы камышей. Но, говорят, весной здесь
будет много воды, настоящее наводнение. Наводнение отрежет меня и половину
моих учеников от школы. Тогда у нас и будут весенние каникулы. Их в хуторе
всегда приурочивают к весенней воде.
Но все же и посуху мне приятно переходить через русло речки. Что-то
здесь даже в жару напоминает о большой воде: и сыростный береговой запах, и
шум сухих белых камышей, и потрескавшаяся черная пленка ила - точь-в-точь,
как на берегу большой реки, когда спадет вода.
К осени русло набухло. Воды еще не видно, но она явственно
накапливается где-то внизу. Во всяком случае, по тропинке через русло я уже
хожу в резиновых сапогах.
Я очень хорошо запомнил эту тропинку, ночью я ее чувствую подошвой. В
одну из первых моих хуторских ночей я заблудился. Шел из клуба один и не мог
найти дорогу в кромешной темноте. Теперь темнота мне не страшна. И вообще в
хуторе я уже "свой". Некоторые мои странности - по утрам делаю физзарядку,
часть дороги между школой и домом пробегаю, не прохожу, играю с ребятами в
волейбол - снискали мне даже какую-то популярность. Семен, решивший, что мы
с ним по дороге на конференцию хорошо поговорили, заезжает ко мне на своей
машине - иногда ночью, - забирает к себе или увозит к своему дружку-шоферу.
И мы пьем водку и говорим о женщинах. "Ага, - говорит Семен, - я ей: "Ты
учительница, а я неученый? Да? Ты работаешь, а я нет? Да я тебя какой хочешь
каждую ночь вижу..."
В наш хутор корреспонденты областной газеты не заезжают. Нечего им тут
делать. Хутор на отшибе, ни электричества, ни радио. Колхоз отсталый. Но и о
нашем хуторе поднаторелый корреспондент мог бы сочинить победную реляцию (и
материал, конечно же, нашелся бы!). Мол, сто двадцать километров от железной
дороги, а и здесь ярко горит свет культуры. В каждой хате велосипед, есть
мотоциклы, на пятьдесят дворов несколько человек со специальным средним
образованием. А среди выходцев из хутора есть и офицеры, и научный работник,
и даже один секретарь городской газеты. Я - не корреспондент, я - учитель.
Каждые две недели я обхожу родителей своих учеников. Я обхожу их сам, потому
что на родительское собрание мне их не удается созвать. Они не приходят.
Дважды мы уже пытались затащить в школу отцов и матерей отстающих ребят,
просили помощи и в сельсовете, и в колхозе, писали приглашения, даже
заверенные в сельсовете повестки рассылали. И все равно в классе, где
проходило собрание, было наполовину пусто. Какой я учитель? Наверно, еще
никакой. Я еще сам учусь. Учусь видеть себя каждую минуту со стороны. Каждую
минуту я отражаюсь в двадцати парах глаз, и в каждой паре отражаюсь
по-разному. Вот внимательные круглые глаза Володи Фисенко - я счастлив,
когда это ученическая внимательность. Но стоит мне потерять темп или просто
честно следовать за учебником, внимательность в глазах Володи становится
стерегущей. Я отвернусь - он дернет за косу старательную Катю Ищенко.
- Фисенко!
- Что, Андрей Николаевич? - В глазах Володи прозрачнейшее удивление.
Мы нравимся друг другу. Иногда даже Фисенко, чтобы сделать приятное
мне, начинает заниматься. Выполняет домашние задания, пишет в классе. Но
надолго его не хватает. И опять день за днем приходит на уроки без тетрадок,
без книги и даже без ручки.
Я уже пробовал быть и строгим, и благожелательным, и в волейбольную
команду затягивал. И вдруг почувствовал, что этот мальчишка с высоты