"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу автора

хозяйки прозвучало. Кажется, ей было все равно, стану я к ней на квартиру
или не стану, не волновалась она и называя цену, цена известная, назначается
здесь из года в год. И вообще все заранее известно: и моя комната, и моя
кровать, и приплата за стирку белья: "Ты ж, Андрий, сам стирать не будешь.
То бабы у нас стояли, они стирали сами. Мыло сам покупать будешь..."
Хозяйку мы застали в летней кухне, руки у нее были в глине - она
подмазывала печку. Так она с нами и разговаривала, оторвавшись от работы,
держа на весу вымазанные тяжелой глиной руки. Я принес из школы чемодан,
расположился в хате, а она все мазала свою печку. Потом вошла в комнату,
увидела на гвоздике с катушкой мой плащ, на столике рядом с кроватью - мои
книги, должно быть, решила, что я все понял и сделал правильно, и позвала
меня обедать.
По дороге в летнюю кухню она предупредила:
- Исты то же, что и мы. Отдельно мы не готовим.
- Ну, конечно! Само собой.
Я уже начал привыкать к хозяйственной манере выкладывать все сразу и
без обиняков. За обедом я у нее спросил:
- А что скажет хозяин? Может, я ему не понравлюсь?
И Марья Трофимовна бесхитростно объяснила:
- А вин уже знае.
- Как знает? Он же меня не видел.
- Не бачил, - согласилась хозяйка, - так люди ж бачили. Як ты, Андрий,
приихав, так мы побалакали: попросишься на квартиру - мы примем.
Оказывается, я еще ничего не знал, пил водку с рыжим, а меня уже
ожидала комната - единственная настоящая комната в хате, зало с деревянными
полами, с деревянной кроватью, отделенной от остальной комнаты чем-то вроде
альковного полога - занавеской, протянутой от выступа большой русской печи к
стене. Ожидали меня два стареньких тонконогих столика, на одном из которых
стоял патефонный ящик и картонка с шестью пластинками Шульженко, а на
другом - керосиновая лампа и альбом с семейными фотографиями. В этом
альбоме, должно быть, хранились те фотографии, которые не уместились на
стенах комнаты. На стенах, придавая им странно траурный вид, под рамками и
без рамок висели десятки, если не сотни карточек, запечатлевших почти все
праздничные, торжественные или скорбные дни семьи: свадьбы, застольные
встречи, поездки в районный центр, проводы в армию, похороны...
Хозяин пришел перед закатом солнца, и я удивился моложавости его лица и
походки (хозяйка несколько раз называла его "дед Гришка". Странно: дед и...
Гришка!). От ворот через двор шагал высокий худой человек лет сорока пяти,
шагал широко, и только то, что он слегка оседал при каждом шаге, говорило,
что он, пожалуй, лет на пять старше, чем кажется. Переступая порожек низких
дверей летней кухни, он легко нагнулся, увидел меня, но не подошел сразу
знакомиться, а только чуть улыбнулся - мол, "знаю, знаю" или: "значит, ты
уже здесь", - вытряхнул из матерчатой кошелки, которую принес с собой, на
пол, рядом с печкой, несколько свежих деревянных обрезков вместе с горкой
свежей стружки, снял фуражку со старым сломанным козырьком и аккуратно
повесил ее на гвоздь с катушкой, пригладил редковатые, но не седые волосы,
спросил, как, наверно, каждый день в это время спрашивал:
- Мать, дашь поснидать? - И только тогда повернулся ко мне: - Ну, как
на новом мисте?
Я мог бы сказать "нравится", мог бы пожать плечами - вопрос и был задан