"Виталий Семин. Плотина" - читать интересную книгу авторапередал ему мои документы, он надел очки и сразу сделался благообразным
пожилым человеком. Бумаги читал медленно, беззвучно шевеля губами, а расписывался быстро, привычно ставя какую-то закорюку. Справку, в которой было сказано, что я "показал себя инициативным рабочим, за что дважды командованием части была объявлена благодарность", вернул писарю. - Незачем выдавать такие авансы. - И ушел, не взглянув на меня. Писарь проводил его глазами, вздохнул, поставил на справке "за нач. штаба", расписался и отдал справку мне. Ярким солнечным осенним полднем я вышел за ворота завода. Там меня уже ждал отец. Первая удивительная минута, когда можно идти направо, налево - куда захочется... И можно было бы закончить эту историю, если бы мы с отцом тут же не поругались. То есть не поругались - отец еще не мог со мной ругаться, он настаивал, чтобы мы с ним пошли поблагодарить того самого начальника, который хлопотал за меня в Берлине, а я наотрез отказывался. - Но ведь невозможно так уехать, - краснел от негодования отец, - это же!.. - Он разводил руками. - Человек специально ездил, добивался, говорил! - Не пойду! - Но объясни хотя бы! Ты обязан объяснить! А я не мог объяснить. Я твердил свое "не пойду". Я был уверен, что за справедливость, за правду нельзя благодарить, потому что они перестают быть справедливостью и правдой, становятся чем-то другим. Я это чувствовал, но не мог объяснить. - Но это же упрямство, неблагодарное упрямство! - сказал отец. - А я у него ничего не просил. И вообще ни у кого ничего не просил, - зло ответил я. Берлине. Отец, собиравшийся "раскрыть по-настоящему глаза на майора Панова", отправился к нему сам. Вернулся расстроенным - начальника не было. И весь путь до вокзала отец шел расстроенным и в поезд садился расстроенным. Со мной он говорил только о самом необходимом... Не помню, как мы добрались до Штеттина, помню, что приехали вечером и до глубокой ночи разыскивали лагерь. В лагере нам выдали сухой паек, накормили завтраком и после короткого опроса у офицера фильтрационной комиссии отпустили. Через весь город по огромным пустынным кварталам брели мы с отцом к порту, надеясь, что нам удастся морем добраться до Кенигсберга. Чемодан с нашими пожитками самолюбиво тащил я - бывалый, все прошедший человек! Сердце у меня колотилось, я обливался потом, тяжесть в несколько килограммов была для меня непосильной. Отец тревожно посматривал на меня и наконец отобрал чемодан. В порту нам сказали, что никаких пароходов на Кенигсберг нет и не может быть. И опять мы шли через весь город к вокзалу, не очень еще представляя себе, как ехать по железной дороге, чтобы попасть к отцу в Инстербург. Потом в вагоне с разбитыми окнами ехали в Познань, где-то пересаживались, опять ехали, ночевали в том, что осталось от вокзалов, и ночью на пограничной польской станции сели в товарный эшелон, который шел на Инстербург. На этот эшелон нам показали, когда он, уже тронулся. Мы бежали к нему через рельсы и потому не сумели выбрать вагон - прыгнули на подножку первого попавшегося. Это была большая цистерна с тормозной площадкой. На тормозной площадке одно сиденье для кондуктора. Поезд все набирал и набирал скорость, последние жидкие станционные огоньки исчезли, и вокруг была только темнота. Особая послевоенная темнота, когда в городах и селах уже нет |
|
|