"Виталий Семин. Плотина" - читать интересную книгу автора

передал ему мои документы, он надел очки и сразу сделался благообразным
пожилым человеком. Бумаги читал медленно, беззвучно шевеля губами, а
расписывался быстро, привычно ставя какую-то закорюку. Справку, в которой
было сказано, что я "показал себя инициативным рабочим, за что дважды
командованием части была объявлена благодарность", вернул писарю.
- Незачем выдавать такие авансы. - И ушел, не взглянув на меня.
Писарь проводил его глазами, вздохнул, поставил на справке "за нач.
штаба", расписался и отдал справку мне.
Ярким солнечным осенним полднем я вышел за ворота завода. Там меня уже
ждал отец. Первая удивительная минута, когда можно идти направо, налево -
куда захочется... И можно было бы закончить эту историю, если бы мы с отцом
тут же не поругались. То есть не поругались - отец еще не мог со мной
ругаться, он настаивал, чтобы мы с ним пошли поблагодарить того самого
начальника, который хлопотал за меня в Берлине, а я наотрез отказывался.
- Но ведь невозможно так уехать, - краснел от негодования отец, - это
же!.. - Он разводил руками. - Человек специально ездил, добивался, говорил!
- Не пойду!
- Но объясни хотя бы! Ты обязан объяснить!
А я не мог объяснить. Я твердил свое "не пойду". Я был уверен, что за
справедливость, за правду нельзя благодарить, потому что они перестают быть
справедливостью и правдой, становятся чем-то другим. Я это чувствовал, но не
мог объяснить.
- Но это же упрямство, неблагодарное упрямство! - сказал отец.
- А я у него ничего не просил. И вообще ни у кого ничего не просил, -
зло ответил я.
Так я и не пошел к большому начальнику, который хлопотал за меня в
Берлине. Отец, собиравшийся "раскрыть по-настоящему глаза на майора Панова",
отправился к нему сам. Вернулся расстроенным - начальника не было. И весь
путь до вокзала отец шел расстроенным и в поезд садился расстроенным. Со
мной он говорил только о самом необходимом...
Не помню, как мы добрались до Штеттина, помню, что приехали вечером и
до глубокой ночи разыскивали лагерь. В лагере нам выдали сухой паек,
накормили завтраком и после короткого опроса у офицера фильтрационной
комиссии отпустили. Через весь город по огромным пустынным кварталам брели
мы с отцом к порту, надеясь, что нам удастся морем добраться до Кенигсберга.
Чемодан с нашими пожитками самолюбиво тащил я - бывалый, все прошедший
человек! Сердце у меня колотилось, я обливался потом, тяжесть в несколько
килограммов была для меня непосильной. Отец тревожно посматривал на меня и
наконец отобрал чемодан. В порту нам сказали, что никаких пароходов на
Кенигсберг нет и не может быть. И опять мы шли через весь город к вокзалу,
не очень еще представляя себе, как ехать по железной дороге, чтобы попасть к
отцу в Инстербург. Потом в вагоне с разбитыми окнами ехали в Познань, где-то
пересаживались, опять ехали, ночевали в том, что осталось от вокзалов, и
ночью на пограничной польской станции сели в товарный эшелон, который шел на
Инстербург. На этот эшелон нам показали, когда он, уже тронулся. Мы бежали к
нему через рельсы и потому не сумели выбрать вагон - прыгнули на подножку
первого попавшегося. Это была большая цистерна с тормозной площадкой. На
тормозной площадке одно сиденье для кондуктора. Поезд все набирал и набирал
скорость, последние жидкие станционные огоньки исчезли, и вокруг была только
темнота. Особая послевоенная темнота, когда в городах и селах уже нет