"Виталий Семин. Плотина" - читать интересную книгу автора

светомаскировки, но еще нет и электричества. Из темноты вырывался холодный
ветер, грохот колес гулко отдавался в пустом теле цистерны, и лишь этот
темный ветер да грохот колес показывали, что мы едем.
Я стал замерзать. Отец надел шинель, на которой мы с ним уже несколько
раз спали, сел поглубже на кондукторское сиденье, расставил ноги так, чтобы
и я мог сесть вплотную к нему, и запахнул на мне полы шинели. Шинели не
хватало на нас двоих, но все же она грела. Грели меня и руки отца, которыми
он поддерживал на моей груди полы шинели. Ветер и колеса били в цистерну,
цистерна гудела, а отцу становилось все тяжелее меня держать, но он держал и
даже уговаривал: "Ты подреми, подреми - быстрее дорога пройдет". И я
бессовестно задремал, навалившись ему на грудь и руки. И сквозь дрему мне
мерещилось, что я дома, потому что шинель пахла домашним отцовским запахом.
Запахом, который он пронес с собой сквозь всю войну.

2

В декабре сорок пятого года поезд, в котором я ехал, остановился на той
самой товарной станции, с которой в октябре сорок второго меня увозили в
Германию. Не в силах дождаться, пока состав еще минут двадцать будет
тянуться до главного вокзала, я выскочил из вагона. Чтобы добраться домой, я
проехал несколько тысяч километров, пересек несколько границ и просто не в
состоянии был оценить длину последнего десятка домашних пеших километров.
Нетерпение должно было сделать это расстояние неощутимым. Не стал я
вмешиваться в толпу, насмерть штурмующую старенький довоенный трамвай. Он
долго не мог тронуться, потому что кто-то, цепляясь за веревку, отрывал
штангу с роликом от провода. Однако легкий мой чемодан с каждым шагом
делался все тяжелее. Я перекладывал его из руки в руку, поднимал на плечо и,
как всегда, даже в борьбе с небольшой тяжестью, чувствовал свое слабосилие.
Особенно досадна была боль в плече. Она показывала, как костляв я как раз
там, где у здорового мужчины должны быть мышцы..
В другое время я по-другому ощутил бы свою болезненность. Я был очень
молод, и, несмотря на истощение, жизнь не могла не приливать ко мне. То, что
я шел по этому городу, было чудом. Измерить это чудо можно было, только
вернувшись на ту же товарную станцию в сорок второй год.
Но чудо измерить нельзя. Другим не выпало - мне выпало. И, хотя то, что
происходило со мной, было как в детских снах или в невероятных историях,
когда-то прочитанных мной, я все так и ощущал: и то, что это чудо, и то, как
мало я его заслужил. И, когда приду домой, это рано или поздно обнаружится.
Среди других переживаний мысль эта вовсе не была незначительной. Мне
было восемнадцать, а чудо было так велико, уходило в глубину таких событий и
страданий, что, когда я о них начну рассказывать, вопрос, что ли, о моем
соответствии этим событиям и страданиям возникнет сам собой.
Борясь с тяжестью чемодана, с непосильной для меня длиной пеших
километров, я понимал, что с каждым моим шагом к дому чудо прибывает. И оно
же с каждым моим шагом отходит от меня.
Мне не хватало сил на то, чтобы нести чемодан, и потому не хватало сил
на радость. Недостающую мне радость я ожидал увидеть в глазах матери и тех,
кто встретит меня.
Досадно было то, что я так нерасчетливо выпрыгнул из поезда. Когда он
ушел, я увидел, что выпрыгнул один и, значит, все остальные оказались умнее.