"Юлиан Семенович Семенов. Пароль не нужен. (Штирлиц, 1921-1922)" - читать интересную книгу автора

опьяневшего к утру Ванюшина, либо - как сплетни - от иностранных
журналистов. Поэтому чем дальше, тем яснее становилось необходимым найти
влиятельного человека в правительстве.
Исаев все это время присматривался к секретарю премьера Фривейскому.
В том нагромождении анекдотов, которые он прочитал о секретаре в папке,
собранной Постышевым, два пункта оказались правильными: Фривейский
отчаянно играл на скачках и потихоньку копил валюту. Как выяснил Исаев
(через Чена, связанного с авантюристами, крутившимися вокруг биржи),
секретарь Меркулова был в свое время арестован колчаковской администрацией
в Верхнеудинске за крупную растрату, но спасся благодаря разгрому
колчаковцев красными - и такие парадоксы бывали в ту пору. Он освободился
из тюрьмы под видом <политического> и ринулся во Владивосток. Там
познакомился с Меркуловым, приглянулся ему, удачно выполнил несколько его
поручений и стал доверенным лицом. Но Меркулов сделался премьер-министром,
и нежданно-негаданно Алекс Фривейский превратился из уголовника в личного
секретаря и заведующего канцелярией премьер-министра белой России.
Чтобы сойтись с Фривейским, Исаев в будний день заглянул на ипподром.
Памятуя рассказ своего проводника Тимохи, он познакомился с жокеем
Аполлинэром и передал ему просьбу из тайги: помочь погорельцам. К этой
просьбе Аполлинэр отнесся хмуро, продолжал хмуриться и вечером первого
дня, когда Исаев увез его кутить, но зато на второй день Исаев был уже
своим человеком на ипподроме. Он три дня просидел на пустых трибунах,
наблюдая, как работали Аполлинэр и его коллеги, прогуливая своих лошадей
по зеленому полю; он наблюдал> как жокеи носились по гаревой дорожке
верхом, вжимаясь в седла, сделанные на заказ в Каире. Исаев что-то
записывал в книжечке, обтянутой черным дерматином, и подолгу жевал
карандаш, наблюдая, как Аполлинэр ласково разговаривал со своей любимицей
- невзрачной Регандой-второй.
Сидел Исаев возле спящего Аполлинэра, смотрел в провальную жуть
ночного залива, а на эстраде, построенной на самом берегу, надрывно и
разноголосо пели цыгане:

Пускай погибну без возврата,
Навек, друзья, навек, друзья,
Но все ж покамест непрестанно
Пить буду я, пить буду я!
Я пью и с радости и скуки,
Забыв весь мир, забыв весь свет,
Твои я вижу в грезах руки,
А счастья нет, а счастья нет!

- Хочешь, погадаю, соколик? - спросила цыганка, неслышно подошедшая к
Исаеву. В ночи видятся только ее глаза. Они черны и кажутся сейчас
иссиня-голубыми. Зубы у нее длинные, льдистые. Только и видны в ночи глаза
и зубы, а всего остального будто и нет.
- Ты как негритянка, - тихо сказал Исаев. - Что смеешься?
- Оттого, что красивый ты. Вон белый какой, - и цыганка провела
темной рукой по его волосам.
- Ты Маша? - спросил Исаев.
- Ага.