"Геннадий Семенихин. Пани Ирена" - читать интересную книгу автора

удержать этого богатства, а отец мой был большим демократом и тяготился
положением среднего помещика. В первую мировую войну наше имение было
разрушено, а то, что от него осталось, отец продал, и мы переехали в
Варшаву. В Жолибоже отец купил большой особняк, и я бы не сказала, что дела
у нас пошли плохо. Он работал в суде, был депутатом сейма... Он меня учил с
детства: "Запомни, Ирена, что самое дорогое в жизни - это человек. Он все
создал. Люби и уважай человека".
- Смотри ты, - рассмеялся Большаков, - твой батька мыслил марксистскими
категориями.
- Подожди, Виктор, - остановила его полька, - не перебивай. Он,
конечно, не был марксистом, но не был и тем сытым буржуйчиком, какими были
многие чиновники при Пилсудском. И вот однажды, когда мне было пятнадцать и
я уже заканчивала гимназию, отец принес домой папку с очередным судебным
делом. Был он расстроенный и сердитый. "Паненка Иренка, - сказал он мне, -
возьми-ка почитай, если хочешь". Это было дело о пятнадцати молодых рабочих,
поднявших забастовку на ткацкой фабрике. Там приводились такие примеры
нищеты рабочих и произвола фабрикантов, что я задрожала от возмущения.
"Отец, - сказала я, - неужели ты не откажешься от этого дела, неужели
ты засудишь невинных и покроешь позором свою голову?" Помню, он посмотрел на
меня своими черными глазами. Тоскливо так посмотрел. У моего отца глаза были
черные, это только у нас, у мамы, меня и Тадека, синие. Посмотрел и
улыбнулся: "Цурка моя кохана. Ты опоздала. Я уже отказался. Мундир
государственного чиновника мне приказывал - суди, а совесть говорила - нет!
И я послушался совести". Словом, мой отец подал в отставку. Мы с мамой его
одобряли, Тадек, мой брат, нет. Он тогда учился на медицинском факультете,
франтил и гордился нашим фамильным прошлым. "Что ты наделал, отец, - говорил
он, - ты не прав. Идет сейчас на смену прошлому новый, железный век, нужно
быть твердым и презирать филантропию". Отец выходил из себя, топал на него
ногами, но к согласию они так и не приходили. В это время я поступила в
университет, стала изучать русский. Родной брат отца Стефан Дембовский был
полковником кавалерии в царской армии и погиб во время Брусиловского
прорыва. Отец его очень любил, а дядя Стефан был совершенно обрусевшим
поляком, и поэтому отец одобрял мой выбор. Меня же другое увлекало, Виктор.
У нас в Польше многие любили Пушкина, Лермонтова, Толстого, зачитывались и
Маяковским. И у паненки Ирены была мечта стать переводчицей. Жили мы
по-прежнему в Варшаве. Ты ее ни разу не видел?
Большаков, упираясь локтями в подушку, приподнялся на койке. Он вдруг
вспомнил, как в Малашевичах среди всякого скарба, брошенного отступившими
немцами, нашли они с Алехиным нарядный альбом с видами Варшавы. Вспомнил
открытку, черный красивый собор, и у входа темный бронзовый Христос,
придавленный крестом, гневно показывал рукой на противоположную сторону
улицы. Он рассказал ей об этой открытке. Ирена встрепенулась:
- Виктор, так это же самый знаменитый костел на улице Новый свят, где
похоронено сердце Шопена. А Христос, так о нем варшавские остряки целую
присказку сочинили. Говорят, напротив храма какой-то торговец завел
ресторацию и назвал ее "Бахус". Христос, у которого на спине крест,
показывает на двери кабака и кричит: "Берегитесь Бахуса! Грешники, вы там
все погибнете!" - Она поперхнулась сдавленным смешком, видимо обрадовавшись,
что в грустный ее рассказ ворвалась эта неожиданная шутка.
- Что ж с тобой было дальше, Ирена? - тихо спросил Большаков.