"Геннадий Семенихин. Пани Ирена" - читать интересную книгу автора

сейчас охотиться на всем протяжении ее обратного маршрута. Чем ближе к линии
фронта, тем гуще зенитная сеть, тем больше вероятности, что подбитую машину
скорее настигнут и уничтожат залпы новых батарей. И уж если неизбежна теперь
посадка, то ее лучше совершить не вблизи, а подальше от линии фронта, ибо,
если они сядут вблизи, место приземления быстро обнаружат и все сделают,
чтобы взять их живыми для допросов и пыток. Итак, единственное спасение -
запутать следы, отвернуть на запад. Вот что сказал мозг Виктору Большакову в
ту минуту, когда на высоте две тысячи метров он в последний раз услыхал
голос штурмана.
- Тебе плохо, Володя? - спросил Большаков.
- Да, кровь... Очень много крови... Тошнит, - донеслось из наушников.
- Я сейчас выключаю последний мотор, Володя. Больше нет мочи
держаться... Прыгай, Володя.
- Уже не могу, командир. Прыгайте вы, я не в счет.
- Что ты, Володя, что ты, родной! - громко кричит Большаков, глотая
едкий дым, наполняющий кабину. Его лицо изуродовано сейчас нехорошей
гримасой. Ему хочется говорить как можно добрее, но голос не повинуется,
голос сдавленный, хриплый:
- Что ты, родной. Я тебя ни за что, понимаешь... да и Али еще, может
быть, жив. Будем пробовать, будем вместе садиться.
- Прощайте, командир, - доносится из кабины слабый голос, полный
утомления и боли. Но Виктор его уже не слышит. Он выключил дымящийся мотор,
и в кабине наступила жуткая тишина. С чем ее сравнишь? С той тишиной, что
царит в операционной? Или с той тишиной, при которой пловец, нырнувший за
утопающим, должен появиться на поверхности воды на глазах у столпившихся
зевак? Но сейчас нет ни зевак, ни хирургов. Есть длинная осенняя ночь, тугой
ветер, смертельно раненная машина и три человека, борющихся за ее жизнь, да
и за свои тоже, три окровавленных человека, выполнивших большое и трудное
задание. Впрочем, может, уже не три, а два, потому что третий давно не
отзывается по СПУ.
Облизав сухие губы, Виктор вдруг обнаруживает, что они горячи. Правая
ступня у него отяжелела, и, когда он надавливает на педаль, перед глазами
вспыхивают зеленые мячики и тело пронизывает боль. Чтобы не кричать, он
сорвал с руки кожаную крагу и засунул ее в рот. Его челюсть окаменела. Ничем
уже не спасти "голубую девятку". Видно, судьба у нее такая - избитой
зенитками садиться далеко от родного аэродрома, где заботливые механики и
техники встретили бы ее на стоянке, старательно заделали бы в ее могучем
теле пробоины, залили огромные бензобаки горючим, а к широким крыльям
подвесили новые фугасы. Теперь она не способна чутко, как это всегда бывало,
перенимать движения летчика, выполняя его волю и мысли. Только в одном
направлении - вниз - может она лететь с примолкшими моторами и садиться там,
где иссякнет высота, где ее ожидает неизбежная встреча с землей. На языке
летчиков такой полет называется планированием, и всем известно, что в жизни
подбитого самолета он бывает часто последним.
Виктор Большаков с грустью подумал, что, если бы не замолк Али, а
штурман Алехин не был бы тяжело ранен, он бы вместе с ними воспользовался
парашютом. Все-таки была бы надежда, что они все трое успешно приземлятся,
найдут друг друга, будут вместе пробираться к линии фронта по лесам и
перелескам. А сейчас... Ветер свистел за кабиной и фюзеляжем. Машина
окунулась в ночь, и ничто теперь не в состоянии изменить ее полет, потому