"Геннадий Александрович Семенихин. Утверждение жизни (рассказ, про войну)" - читать интересную книгу автора

обгоревшие останки разбитого самолета.
Один из них протянул мне кусоок обшивки с двумя острыми концами красной
звезды. В одно мгновение я представил себе картину случившегося. Очевидно,
самолет был сбит фашистскими зенитчиками и упал, не долетев до линии
фронта. А пилот... видимо, Скиба не ошибся, когда, протягивая мне
найденный шлемофон, сказал: "Вот и все, что от нашего летчика осталось..."
Я долго молчал, вслушиваясь в завывание ветра.
Потом почти машинально сделал несколько шагов вперед.
До сих пор не могу понять, что заставило меня их сделать, но у меня
была какая-то твердая внутренняя уверенность, что это так нужно. Я сделал
еще один шаг и вдруг увидел на снегу листок белой бумаги. Он лежал у
самого ствола молоденькой березки, затвердевшей от лютого холода. Ствол
был исцарапан пулями. Я поднял листок. Косые крупные строки, оставленные
химическим карандашом. Наверное, летчик писал их здесь, после катастрофы,
прислонившись спиной к дереву. Судя но горбатым, пляшущим буквам, он писал
их торопливо.
Я прочел письмо, и его слова сразу вошли в мою душу.
Я и сейчас, ношу с собой в кармане гимнастерки письмо незнакомого, но
очень близкого мне человека. В тот день я прочитал письмо несколько раз и
запомнил его наизусть. Хотите, повторю его?
Лейтенант Фирсов бросил взгляд на нас, словно желая убедиться,
внимательно ли его слушаем, и продолжал:
- Вот что писал незнакомый мне летчик. "Сегодня штурмовали фашистский
штаб. Он взлетел на воздух. На обратном пути обстреляли зенитки. Прямое
попадание в мотор, и вот я сижу у обломков сгоревшего самолета,
обессиленный, злой. Если со мной что случится, все равно кто-нибудь из
местных жителей, наших добрых советских людей, найдет и сохранит для тебя
эту записку. Но ты не пугайся. Я не собираюсь умирать. Я хочу жить, чтобы
увидеть тебя снова. У меня пистолет ТТ и четыре обоймы, да еще компас.
Вокруг - дикий молчаливый лес.
Может быть, за первой кочкой меня подстерегает фашистский автоматчик.
Но я хочу жить и буду жить. Я буду жить, потому что еще не вое счеты свел
с гитлеровцами, потому что у меня горячее сердце, с которым я пройду
сквозь дым и огонь сражений и в котором никогда не угаснет любовь к тебе.
Я вернусь, верь!"
А дальше стояло "твой", и больше ни слова. Ни фамилии, ни имени, ни
адреса. Наверное, раненый летчик не успел дописать.
Мы слушали лейтенанта внимательно, особенно капитан, который, как мне
казалось, не смел лишний раз моргнуть.
- Вот, посмотрите, - сказал лейтенант, доставая из кармана гимнастерки
сложенный вчетверо листок бумаги, - такое письмо я не только своим детям,
когда они вырастут, читать буду, но все сделаю, чтобы и до правнуков оно
дошло.
Листок уже успел пожелтеть, но в правом углу, чуть повыше горбатых,
небрежно написанных строчек, можно было увидеть светло-коричневые пятна.
Капитан взял листок, поднес к глазам и долго смотрел на него. А
лейтенант тем временем продолжал свой рассказ:
- Так вот, я прочитал это письмо своим бойцам, и сразу каждый из них
стал как-то молчаливее, строже.
Бойцы (я это чувствовал) думали о погибшем. Я хотел было предложить им