"Геннадий Александрович Семенихин. Послесловие к подвигу (повесть, про войну)" - читать интересную книгу автора

подаяние. Я не прошу, а требую.
Знаете, в чем заключается моя обязанность летчикаистребителя?
- Просветите, - пожал плечами Коваленко и снова певнул.
- В том, чтобы с каждым проведенным воздушным боем сокращать на
какое-то количество единиц самолетный парк Геринга и его кадры.
- Допустим.
- А знаете, в чем ваша обязанность хирурга военного госпиталя?
- Очевидно, нет, - снова захлебнулся Коваленко хриплым смехом.
- Конечно, нет, - сверкнул на него глазами Нырко. - Ибо если бы знали,
то не разговаривали бы в таком ключе. У вас одна обязанность - вернуть
меня в кабину истребителя во что бы то ни стаю! - Майор ударил кулаком по
матрасу, так что сетка взвизгнула. - Представьте на минуту наш огромный
советско-германский фронт от Черного и до Баренцева моря, как иногда
пишется в сводках Совинформбюро. Представьте сотни госпиталей и сотни
летчиков, которые ежедневно попадают на такие вот больничные койки. Так
разве есть среди них хотя бы один, который не мечтал о новых боевых
полетах и о том непередаваемом ощущении, которое рождается, когда ты
видишь, как падает на землю сбитый тобою вражеский самолет? Какое же вы
имеете право лишать меня надежды?
Нырко умолк и только теперь заметил, что хирург, оставаясь сидеть в той
же позе и продолжая упираться широкими ладонями в свои колени, спал. Взрыв
громкого храпа огласил комнату. "Черт побери! - с гневом про себя подумал
Нырко. - Издевается, что ли? Я ему о самом сокровенном, а он храпит!"
Нырко покашлял. Коваленко вздрогнул и раскрыл светлые глаза.
- Вот черт! Прости меня, майор. Сон сморил. Зияешь, что я первым делом
сделаю, когда мы закончим войну и разобьем фашистов? Трое суток подряд
спать без просыпу буду. Видишь, какая у меня простая мечта в отличие от
твоей.
Он внимательно вгляделся в черные глаза летчика, и на секунду ему
показалось, будто в этих глазах блеснули слезы. Хирург терпеть не мог,
когда в его присутствии начинали плакать.
Встав со стула, он сделал два шага к двери, потом обернулся и
выпрямился.
- Ну, знаете ли, - холодно сказал он, - в вашем возрасте - и слезы...
Это стыдно, молодой человек.
Но вдруг увидел, что израненный летчик вовсе и не собирался заплакать.
И хирургу самому стало стыдно, что он мог заподозрить майора в этом. То,
что Нырко о своем желании вернуться на боевую работу говорил со злостью,
что в его голосе не было никакой мольбы, как-то необычно подействовало на
Коваленко. Было что-то особенное в этом черноглазом молодом парне, чего
он, главный хирург, не замечал в других, хотя за свою жизнь повидал сотни
людей, в судьбу которых ему приходилось вмешиваться. С теми все было проще
и яснее. Выслушав его прямые доводы, больные либо впадали в уныние, либо
по нескольку раз переспрашивали о своей судьбе, в надежде, что хирург
как-то смягчит сказанное накануне, произнесет слова совсем противоположные
тем, что говорит сначала. А этот не заглядывал ему в глаза. Он разгневанно
требовал, и только. И в душе у Андрея Ивановича пробудился какой-то новый
голос, шевельнулось далекое, еще неосознанное чувство уважения к этому
крепко сложенному, искалеченному войной человеку, горько подумалось: "Черт
побери! Режу, режу, в тело человеческое заглядываю, а в душу хоть когда