"Олег Селянкин. Нервы шалят..." - читать интересную книгу автора

глазами:
- А ведь я на тебя тогда зол был - словами не передать.
- Когда - тогда? - не понял я.
- Когда! - добродушно передразнил Серафим. - Уже запамятовал, как в
няньку при Филе определил?
Нет, я помнил и это, и то, что тогда он, Серафим, отсиделся в кустах,
чем и воздвиг между нами стену неприязни.
О неприязни я умолчал, спросил о другом:
- Где сейчас он, Три Филиппа?
- В суворовском. Понимаешь, парень башковитый, а больше все на троечках
едет, - без промедления ответил Серафим, и я уловил в его голосе искренние
отцовские недоумение и сожаление.
Спросив о Филиппе, я нечаянно задел самое наболевшее, самое дорогое.
Рассказывая о нем, Серафим забыл о том, что сказал мне в начале этого
разговора, потребовал, чтобы я немедленно пошел с ним в их "хозяйство", где
он и покажет мне последнюю фотокарточку Филиппа. Весной этого года снимался!
В полной форме суворовца!
Свободное время у меня было, и мы, заглянув на катера и сказав
дежурному, где меня искать, если возникнет необходимость, зашагали по
тропочке, которая, оказывается, вела точнехонько к аэродрому. До него было
километра три, не больше: истребители, взлетавшие по нескольку раз в день,
ревом своих моторов давно открыли нам место своего базирования. Мы знали уже
и то, что здесь они около года и примелькались фашистским наблюдателям и
разведчикам.
Шагая лесом, мы и вернулись к тому вопросу, который, похоже, больно
покалывал Серафима все эти годы: почему именно ему в тот раз я приказал
приглядывать за Филиппом? Посчитал, что он, Серафим, на большее не способен?
Я ответил честно, что трусом его никогда не считал, но... Много ли
толку от бойца, если он не ощущает уверенности в себе?
С этого дня наши встречи стали частыми. На моей полянке, на катерах, но
чаще - в их "хозяйстве"; случалось, если самолет Серафима находился в
готовности, лежали рядом под его крылом.
О многом и самом разном переговорили за те часы. И что больше всего
меня поразило - Серафим, каждый день и не раз поднимавшийся в небо для боя с
фашистами, убежденно говорил, что в мире чудовищно много невероятно
интересного и было бы просто расчудесно, если бы после войны довелось
прикоснуться к нему по-настоящему, не бегло и поверхностно, как сейчас, а
основательно, до насыщения души. Вот кончится война, вот дадут ему отпуск не
по ранению, а нормальный очередной - половину его проведет в Эрмитаже,
неделю - в Третьяковке, а остальное время... А черт знает, куда его еще
занесет! Но обязательно в какую-нибудь подобную же сокровищницу!
Единственное, о чем не говорили, так это о том, что смерть постоянно
рядом, что она способна в мгновение сокрушить любые планы, превратить в прах
самые радужные мечты. Мы были тертыми фронтовиками, так стоило ли мусолить
азбучную истину?
Однако в душе оба считали, что просто обязаны дожить до победы, если в
мире есть хоть капля справедливости: ведь мы через такое прошли, такое
перетерпели, вынесли...
В тот день, как стало привычным, сразу после обеда я пришел к летчикам.
Там меня уже прекрасно знали и беспрепятственно пропускали и к штабным