"Олег Селянкин. Нервы шалят..." - читать интересную книгу автора

стволов, танков и даже самолетов - штурмовиков, истребителей,
бомбардировщиков; да и появление на Березине нашей Днепровской флотилии тоже
никак нельзя было считать случайностью.
Почти в полной боевой готовности мы коротали дни в ожидании боевого
приказа. Неприятном ожидании. Хотя бы даже потому, что на войне были далеко
не новичками и точно знали, что в грядущих боях кто-то из нас будет ранен,
может быть, искалечен, а кто-то и убит.
Но мы, пока позволяли обстановка и время, старались жить нормальной
человеческой жизнью: среди матросов обнаружились и сапожники, и портные, и
грибники, и любители рыбалки не с толовой шашкой или гранатой, а
обыкновенной поплавковой удочкой. А я для отдыха облюбовал поляну в лесу
буквально метрах в ста от стоянки катеров. Ее пересекал ручеек чистейшей
воды, неслышно бежавший меж чуть заболоченных берегов, где над голубым
покрывалом незабудок словно дремали плакучие ивы, бессильно опустив к воде
свои ветви.
На самой кромке голубого покрывала я и сиживал, навалившись спиной на
ствол ивы. И пусть километрах в шести непрерывно и напряженно дышал фронт, и
пусть в небе надо мной вдруг вспыхивала яростная схватка, все равно здесь я
чувствовал себя не солдатом, которого вот-вот бросят в новые бои, а просто
человеком, имеющим право на самый обыкновенный душевный отдых.
Матросы, заметив, что я порой ищу уединения, почувствовав, что эта
полянка почему-то мне особенно по душе, здесь не тревожили меня различными
вопросами. Да и сами, как мне кажется, не посещали ее даже в мое отсутствие.
Или вели себя так, что я ни разу не обнаружил следов чьего-то пребывания?
Эта полянка с общего молчаливого согласия стала только моей; я привык к
этому.
И вдруг однажды, едва вышел на полянку, увидел, что мое излюбленное
место занято армейским летчиком, капитаном.
Остановился в нерешительности. Согласитесь, я не имел ни малейшего
права на то, чтобы попросить капитана уйти. Но и делить с ним полянку не
хотелось.
А летчик уже почувствовал мое молчаливое присутствие, повернулся лицом
в мою сторону. Прежде всего я увидел багровый рубец шрама, наискось
пересекающий его лоб. И, как завороженный, смотрел на этот шрам, еще не
успевший окрепнуть.
Какое-то время мы молча разглядывали друг друга. Лотом летчик
неоправданно живо встал, шагнул ко мне и остановился шагах в двух. Он явно
ждал чего-то, а я смотрел то на шрам, пересекавший его лоб, то на ордена и
медали, покрывавшие его грудь.
- Значит, так и запишем: не узнаешь. Или зазнался? - наконец сказал
летчик, улыбнувшись, не осуждая, а сожалея.
Этот голос все поставил на свои места; мне и раньше казалось, что я
знавал этого человека, а теперь вырвалось непроизвольно, уверенно:
- Серафим! Крылатый Серафим!
Конечно, мы искренне обнялись, конечно, рядком уселись на моем
излюбленном месте. Сначала по-фронтовому скупо поведали друг другу, что было
у нас после того, как расстались в кровавом сорок первом году.
По-фронтовому - значит, перечислили, где воевали, сколько раз были ранены да
в каких госпиталях лечились.
Когда улеглось первое волнение, Серафим и сказал, улыбаясь лучистыми